ОБЛОЖКА – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩАЯ ГЛАВА – ЗДЕСЬ.

Утром Аспинину позвонил Полукаров: казалось, он говорил из соседней гостиной. Андрей делал зарядку в тренажерной комнате.

– Жилец не мешает? – спросил чиновник. – Не кипятитесь. Никто за вами не следит. Наш человек приезжал по делу к вашему соседу. Заглянул к вам. Вас не было. Что же ваш брат промолчал, что знаком с хулиганом?

– Вы нашли его?

– Зачем его искать? Это приятель сына вашего соседа. Священника местной церкви. На камерах наблюдения в храме видно, как ваш брат здоровается с парнем. А в вашем компьютере фото этого молодца с девицей. Тоже мне, Софья Перовская! – Полукаров помолчал. – Надо встретиться. Вы когда будете в Москве? Сегодня? М-м-угу. Сегодня у меня дела. Вы рукописи, кстати, собрали? Не затягивайте. Теперь они очень пригодятся. В следственном комитете Валерия подозревают в организации группы. Не хватало еще, чтобы юнцы были действительно связаны с радикальной шпаной! У нас, если зацепят, не отвяжутся: какую-нибудь статью придумают. Хотя бы за потраченное на человека время.

– Вам-то зачем выгораживать брата? – спросил Аспинин.

– Лучше, чтоб он сел за парнишку?

– В Дрездене вы целую теорию вывели…

– В Дрездене я был в отпуске, а в отпуске хочется мечтать. К тому же я, как и вы, не знал всех обстоятельств дела. Вам известно, что Аркадий знаком с убийцами паренька с рынка?

– Какого паренька?

– Все-то вам расскажи! – засмеялся Полукаров. – Не переживайте, он, к счастью, еще никого не убил. Ищите писульки. Потом подумаем, что с ними делать. Здесь ваш брат принесет пользы больше, чем за решеткой, или нет?

Днем Андрей передал Назаровой текст и позвонил по записанным ею телефонам.

Назавтра маленький, плотненький, стриженный бобриком, с узкими плечами и без шеи, писатель, – фамилию Андрей не запомнил, – ждал его на скамеечке у подъезда.

– Галина Александровна рассказала мне о вашем деле, – он грузно опирался о трость. – Я помню вашего брата. Он поступал ко мне на семинар. Не прошел по конкурсу. На следующий год поступил, кажется, к Лобанову. Навестил меня на занятиях. А я был не в духе. Сказал, если ко мне будут приходить все, это будет базар!

Писатель помолчал, вспоминая, затем продолжил:

– Моя должность по помилованиям при президенте сейчас декоративная должность. У нас мораторий на смертную казнь. К тому же ваш брат не в тюрьме. Я не здоров. Нигде не бываю. Не знаю, чем вам помочь. Почему бы вам не обратиться к председателю Московской Хельсинской группы Людмиле Алексеевой? Или Льву Понамареву?

– Боюсь навредить. Это уже политика. И потом таких, как я, много.

– Это не аргумент. Хотя я вас понимаю. А вы похожи, – вдруг улыбнулся писатель.

Он рассказал, как в институте близнецов нашли пятьдесят психологических совпадений мальчиков из его знаменитого романа, хотя ни близнецом он не был, ни с близнецами дела не имел. Заговорил про альманах «Апрель». Но заметив вежливое нетерпение Андрея, писатель помолчал, извинился и ушел.

В тот же день в аскетически пустой комнате отдела прозы «толстого журнала» Аспинина выслушал желчного вида, сухой человек с большой лысиной.

– Я вас понял, – сухо произнес он. – Но разговор у нас не получится. Мы, наверное, с Галиной Александровной не поняли друг друга. Ваше дело связано с Ушкиным. На выборах ректора я объявил о своем самоотводе в его пользу. Но это не значит, что я за или против него. Мне это не интересно.

Знаменитый поэт со странной фамилией, по названию какой-то из рек в Германии, пригласил Аспинина на творческий вечер своих учеников. В небольшом переполненном зале старика объявили лауреатом Государственный премии, и когда, сутулясь, тот вышел на сцену и, вытаращив глаза на умиленных любителей поэзии, взревел, Андрей ушел.

Тем же вечером в ресторане ЦДЛ Аспинин с час слушал молодящегося мужчину лет шестидесяти в джинсовом костюме и с золотым жгутом на шее. Лауреата Букеровской премии и еще чего-то. Мужчина накинул ногу на ногу и мечтательно размышлял об «андеграунде», «ангажированности», о феномене Умберто Эко: «писатель должен подогревать интерес к себе, иначе о нем забудут». Потом он с любопытством слушал рассказ Аспинина о брате, и удивлялся. Он выпил водки, заметил приятеля и пошел с ним обниматься. Об Аспинине он забыл. Или сделал вид, что забыл.

Андрей ушел, чертыхаясь сквозь зубы за потерянное время.

Тут же в вестибюле он по телефону договорился о встрече с неким лауреатом «Антибукера». Тот благодушно говорил что-то о своем «литературном имени», о радиостанции «Эхо Москвы». Следующим утром двери квартиры Андрею открыл сонный гигант, недовольно сообщил, что он работал всю ночь и сказал: «Позвони завтра, старик!»

– Приезжайте завтра, во второй половине дня к Владимир Палычу на кафедру, – сказала по телефону Назарова. – У них заседание. Владим Палыч просмотрел рукопись.

Аспинин съездил в журналы «Континент», «Роман-газета», в издательство «Махаон». Там брата не помнили, ничего не знали о происшествии с ним и рукописи вернули охотно: пару рассказов и сборник повестей.

Андрей позвонил другу юности Косте Афанасьеву. «Поймал» его в Барселоне. Афанасьев занимал должность в Олимпийском комитете. Он уточнил: “Из психушки выдернуть? М-угу. Сегодня буду в Москве, профильтрую и перезвоню”.

Назавтра Андрей приехал в институт.

Стояла солнечная холодная погода, какая бывает осенью после дождя.

На втором этаже в комнате с высоким окном собралось семь человек. Молоденькая лаборантка, очевидно студентка, за стареньким компьютером набирала казенную бумагу, то и дело сверяясь с черновым наброском на листке. Два старичка лет семидесяти уютно устроились на кожаном диване. Женщина лет пятидесяти пяти в больших квадратных очках в кожаном кресле у окна просматривала рефераты. Еще двое ученых лет пятидесяти прихлебывали чай за столом в углу. Высокий белобрысый парень лет тридцати в очках и с остреньким носиком, похожий на птицу-секретарь, стоял посреди комнаты, опустив руки в карманы брюк.

На Аспинина посмотрели радушно, а узнав, что он близнец Валеры, придвинули ему стул. Стол заведующего у окна пустовал. Андрей сел у двери.

– Какая повестка, Аллочка? – спросил лаборантку высокий парень.

– Начало года, Олег Анатольевич, – девушка пожала плечами, не отрываясь от документа. – Владимир Палыч просил всех обзвонить. Он скажет.

– Вот черт! Мне сегодня надо еще в… – парень что-то невнятно пробормотал.

В комнату энергично вошел мужчина лет шестидесяти. Он был коротко острижен, с пухлыми щечками и припухлыми веками. Мужчина энергично протянул Аспинину руку, представился: «Степунов», – и опустился за рабочее место. Олег тоже сел. Степунов был в галстуке и бежевом пуловере, молодившим его.

– Дамы и господа, – переплетя пальцы, сразу перешел заведующий к делу, – это брат Валерия Андрей. Валерий наш товарищ. Он попал в беду. Ему надо помочь. Общие вопросы потом, чтобы отпустить Андрея.

Степунов вкратце рассказал о том, что произошло, и назвал это «бредом».

– Андрей, вы что-нибудь добавите? Сидите.

Аспинин изложил суть беседы с разведчиком в Дрездене и рассказал об обысках. Говорить о «физическом устранении» он посчитал неуместным.

– Его могут обвинить в антигосударственной деятельности, – закончил Андрей.

– Из-за яблок или из-за рукописи? – иронично спросил сутулый старик в черной водолазке. – Чепуха какая-то!

– Вадим Евгеньевич, если человека держат в психушке, это серьезно, – сказал Степунов.

– Я понимаю. Но кто написал обращения и прочую ерундистику?

Опустив любовные страсти, Андрей рассказал о детях священника и «организации».

– У нас сажали за меньшее, – проворчал старик в костюме и с носом картошкой. Его звали Борис Андреевич.

– Дети Арбата какие-то! Ваш брат занимается политикой?

– Вадим, тебе же объяснили – это провокация. Я так понимаю, наше заключение избавит Валерия от натяжек в деле, – сказал Борис Андреевич.

– Если изъяли все бумаги, откуда у вас рукопись? – спросил чернявый мужчина в рубашке с короткими рукавами.

– Мне ее передал Ушкин.

Тишина загустела. Где-то внизу на первом этаже хлопнула дверь.

– Игорь Иванович, помочь просила Назарова, – проговорил Степунов. – Ушкин, конечно, мразь. Но есть же в нем что-то от порядочного человека.

– А если это провокация против кафедры?

– Тогда мы станем безработными, – иронично протянул Вадим Евгеньевич.

– Или сидельцами, – пошутил Борис Андреевич.

Никто не засмеялся.

– Владимир Павлович, я ехал из-за города с двумя пересадками, – серьезнее забасил Борис Андреевич. – Могли без меня! Вписали бы мою фамилию в протокол.

– Борис Андреевич, это не заседание кафедры в обычном понимании. Я не могу неволить вас подписывать какой-либо документ или подписывать его от вашего имени. Здесь каждый решает сам. Последствия нашего выступления предсказать трудно. Сейчас, по существу, решается вопрос о свободе мнения ученого. Нашего товарища. Наконец, помимо Валерия есть много вопросов.

– Но ведь это, насколько я понимаю, не научная работа? – встревожился Олег.

– Нет, это неоконченное художественное произведение.

– Тогда какое мнение мы можем составить? У нас же не редколлегия! И потом, как будет называться сей документ, и что с ним делать?

– Кафедре случалось выдвигать художественные работы на литературные премии. А это назовем, м-м-м, – Степунов подумал, – открытым письмом. Куда направить – решим.

Все молчали.

– Дело это необычное. Страну потихоньку превращают в полицейское государство, и даже банальное хулиганство теперь можно подвести под политику. Валерий поступил благородно. Ему надо помочь. Рукопись читали я, по моей просьбе Вадим Евгеньевич, бывший научный руководитель Валерия, и Игорь Иванович.

– Я тоже просмотрел, – пряча улыбку в усы, проговорил мужчина с длинными волосами и в очках с толстыми линзами.

– …И Сергей Романович.

– Хоть о чем работа? – спросил Олег, нервно поправляя очки на переносице.

– Насколько я понимаю, это апокриф, – сказала женщина в роговых очках. – И помимо вопроса о праве ученого на собственное мнение, сейчас мы должны решить каждый для себя этическую сторону дела: могу ли я, если это противоречит моим убеждениям, отстаивать точку зрения, которой не придерживаюсь. Я могу так поставить вопрос?

– Да, конечно, Наталья Васильевна, – ответил Степунов.

– Тогда я бы воздержалась от участия в обсуждении. Только поймите меня правильно.

Олег Анатольевич одобрительно заерзал на стуле.

– Удобно вовремя иметь твердые принципы, – иронично проговорил Игорь Иванович.

– Вы не имеете права обвинять меня в трусости, Игорь Иванович! – краснея от возмущения, сказала женщина. – Вы знаете мое отношение к Ушкину, и причину, по которой меня вынудили уйти на полставки. Я защищала покойного профессора Лебедева и никогда не подам руки вашему… вашему…

Женщина поискала в сумочке сигареты.

– Не волнуйся, Наташа! Игорь Иванович! – Степунов укоризненно покачал головой.

– …но вы знаете, что существуют вещи, через которые я не могу переступить. Интеллигенция и так в долгу перед Православной церковью за те безрассудные заигрывания с подлецами, которые едва не погубили Россию…

– Да не о том сейчас речь! – поморщился Игорь Иванович.

– Для вас не о том, а для меня о том! – Женщина закурила соломинку сигареты.

– Речь сейчас о конкретном человеке, а не о принципах…

– Все, Игорь Иванович! – подняв руку, остановил препирательства Степунов. – Каждый решает сам! Здесь никто никого не убеждает! Кто еще… имеет особое мнение?

Ученые переглянулись.

– Я с вашего разрешения послушаю, Владимир Павлович, – сказала Наталья Васильевна. – Может понадобиться какая-нибудь чисто человеческая, практическая помощь. И религиозные убеждения здесь не при чем, – она укоризненно посмотрела на Игоря Ивановича. Тот «кхыкнул», скрывая улыбку.

– Что ж, Валерий – хороший парень. Почему же не помочь. Мы уж, Вадим, свое отбоялись, – проворчал Борис Андреевич, поглядывая на коллегу. – В нашей деревне пять братьев было. Одного зацепишь – еще четверо сбегутся. Наваляют за брата. Потом спрашивают, что случилось? – он добродушно заколыхался от смеха.

– Владимир Павлович, – ни на кого не глядя, заговорил Олег Анатольевич, застегивая рыжий портфель, – я не читал рукопись. Толку от меня мало. О часах мы с вами говорили. Мне еще в издательство. Если не возражаете, я пойду.

Он поднялся. От виска по его щеке скатилась капля пота.

– Да, конечно, Олег Анатольевич.

Парень нерешительно потоптался у двери.

– Поймите меня правильно, Владим Палыч, – проговорил он, и взглянул на коллег. – Я точнее перефразирую вопрос Натальи Васильевны. Если бы вы не знали автора этой вещи лично, если бы это был рядовой кандидат наук из любого другого вуза Москвы, вы бы обсуждали его опус? И вы, – обернулся он к Андрею, – показали бы работу кому-либо еще, зная, что не сможете эксплуатировать хорошее отношение к вашему брату?

– Олег Анатольевич, вы можете идти, – проговорил Степунов.

– Во всяком случае, – тот посмотрел на заведующего, – можете рассчитывать, что я ни словом… Хотя, если открытое письмо…

– Это само собой, мы рассчитываем на вашу порядочность! – сказал Степунов и, когда двери закрылись, обратился: – А как вы, Аллочка? Все-таки второй курс…

– А что я? Мое дело записывать! – ответила девушка.

Ученые закашляли и зашевелились.

– Вот так, Андрей, озадачили вы нас! – пошутил Степунов. – Ладно, теперь по порядку. Вадим Евгеньевич, вам слово. Алла записывайте. Профессор Веньковский. Потом окультурим, что мы тут напридумали.

Вадим Евгеньевич заерзал на диване и поправил ворот черной водолазки.

– Я вообще против каких-либо спонтанных мероприятий, – размеренно заговорил он, – и только из уважения к тебе, Володя, и к Валерию, согласился участвовать в обсуждении, – ученый посмотрел на Андрея. – Постараюсь быть краток. Тем более предмета разговора, как такового, нет. Библейская тема требует глубоких знаний и деликатности. О детстве Иисуса существует целая библиотека литературы. Это, конечно, не нужно отражать в протоколе, но эта работа написана со свойственной Валерию небрежностью и стилистической и к фактам. Замысел произведения понятен: окружающей сумятице, валу бессмысленных для обычного человека знаний противопоставлена простая и страшная библейская история. Путь духовного развития гениального ребенка. Но апокриф опирается лишь на православные источники. Особенно в диалогах на религиозную тему. Они почерпнуты из православной библии. Это не полностью отражает…

– А я, как раз, считаю это главным достоинством повести! – возразил Игорь Иванович. – Главный герой, прообраз библейского Иисуса, как Ганоцри у Булгакова. Но аналогии неизбежны, и читатели обратятся к православным первоисточникам. Потом, историю булгаковского человека Ганоцри рассказывал «нечистый», а историю Йехошуа – смертный…

– Игорь Иванович, я потом дам вам слово! – вмешался Смирнов.

– Это не полностью отражает проблему. Затем, исторические неточности, – продолжил Вадим Евгеньевич. – Например, встреча римских сановников в несуществующем дворце. Прямой субординации между наместником в Сирии и прокуратором Иудеи не существовало. Так же, как не подтверждена никакими документами сомнительная дружба каждого из них с императором.

Кроме того, в диалоге конюха и старика-предателя Валерий лишь вскользь упоминает о культе Митры, или Сераписа. Но в пограничных провинциях, где стояли римские легионы, главными приверженцами митраизма были как раз солдаты. Митра считался богом, приносящим победу. И привлекал простых людей тем, что провозглашал равенство среди посвященных в него. Сулил блаженную жизнь после смерти. Более того, император Константин, собравший Никейский собор, был митраистом, как большинство его предшественников. Митра считался воплощением Солнца, богочеловеком. Все это повлияло на теологический менталитет христианства. И во втором-четвертом веках митраизм был одним из главных соперников христианства. Если Валерий претендует на объективность, нельзя касаться таких вещей между прочим.

Затем, так сказать, антураж, флора и фауна. Иной раз складывается впечатление, что действие разворачивается не в выжженной зноем полупустынной Палестине, а где-нибудь во владимирских лесах. Я, конечно, понимаю, что это не научный труд, и все это художественные условности. И все же, за недостатком художественности, следует быть более точным в деталях и пользоваться большим набором исторических документов. Я уж не говорю о стилистических огрехах, – профессор полистал блокнотик с выписками.

– Вадим, не будем сейчас выискивать блох. Это дело редакторов. Нам нужно установить художественную ценность повести. Твое мнение в целом?

– Это не шедевр. Но в целом, я не вижу, за что наказывать человека!

– Вам трудно угодить, Вадим Евгеньевич, – сказал Игорь Иванович.

– Отчего же! В повести есть симпатичные места. Хотя бы, интуитивная критика мальчиком «врожденных идей Платона» в эпизоде с глиняным горшком. Если не знать, что Локк и Юм подарят миру свои теории о том, что впечатления рождают идеи…

– Да нет, художественная ценность у этой работы несомненна, – заговорил немного в нос Сергей Романович, глядя перед собой и кончиком пальца катая крошку на столе. – Можно я скажу, Владимир Павлович. Спасибо! Но ценность, очевидно, – в контексте целого. По сути, здесь прослеживаются психологические истоки основных идей Христианства. Библиотека литературы о Иисусе, в основном описывает созерцательную жизнь Христа. Здесь же в душе ребенка завязывается множество узелков, которые он, как известно, развязывает в зрелом возрасте. Его отношение к кровавым жертвоприношениям – в теме заклания ягненка. Религиозная терпимость и отношение к язычеству – в сценах с детьми из греческой деревни. Отношение к бессмысленности вооруженного насилия – о крахе восстания зелотов. Взаимозависимость античной философии и религии в споре вельможи и нищего иудея. Символика судьбы в сцене распятия, подсмотренного детьми. Если вчитываться – там много всего. Но главное – это психологическая достоверность. Ведь основные впечатления мы приобретаем в детстве. Подтверждение тому опыт всей мировой литературы.

Ландшафт, флора и фауна, Вадим Евгеньевич, вы отчасти правы, напоминает среднюю полосу России. Но скрупулезный подход к деталям в данном случае делает честь автору. Дело в том, что последние исследования подтверждают библейские предания о разнообразии флоры и фауны Палестины, и о серьезных изменениях климата, произошедших в этой области за две тысячи лет. Горная Палестина почти сплошь была покрыта лесами. У побережья, бывало, чувствовался иссушающий ветер хамсин из аравийской пустыни. Но в целом сезонный перепад температур Палестины очень напоминал перепад температур у нас. В одной из книг «Иудейских древностей» Флавий упоминает о том, как Ирода Великого с войском застала пурга. К тому же обычная для тех мест профессия Иосифа и Иисуса, плотник, косвенное подтверждение того, что у них для работы было в изобилии материала, то есть дерева.

Что касается митраизма, то, на мой взгляд, художественная задача автора состоит не в том, чтобы вычленить составляющие христианства, а в том, чтобы показать сосуществующие рядом культы, как составные разных культур. В противном случае его труд превратился бы в историю религий. Подготовленный читатель и так знает, что за митраизмом стоит культ Сераписа, как эллинский синтез многочисленный греческих и египетских богов: Осириса, Диониса, Зевса, Агатодемона, Асклепия, Геракла и других. И, рассказывая об ортодоксальной Иудее, вряд ли имеет смысл акцентировать внимание на языческом культе. Неподготовленному читателю это не интересно.

Впрочем, не будем мельчить тему, как любит говорить, Вадим Евгеньевич!

– Да уж, пожалуйста! – отозвался тот.

– Для протокола. Эта рукопись – частное мнение. Она не задевает чувств ни евреев, ни православных. Ее можно рассматривать как социнианские ереси, давно осужденные…

– Осужденные, – иронично поставил ударение на первом слоге Борис Андреевич, – как почему-то говорят по телевизору представители пенитенциарной системы!

– …всеми основными направлениями христианства. – Сергей Романович улыбнулся шутке в усы. – Логика написанного ведет к эбионитству или его разновидностям. Тут сколько угодно можно искать аналогий в истории. С онтологической точки зрения, автор совершил ошибку всех, кто пытался разумом объяснить «свою» веру. Он очеловечил Христа. Но, повторюсь, психологически это достоверно: Иисус, посланный на землю Отцом искупить грехи людей, мог понять внутреннюю суть их греховности, лишь сам пройдя путем их противоречий. Не знаю, к чему автора приведут его исследования, но, на мой взгляд, с художественной точки зрения эта вещь многообещающая.

– Все? Понятно! Алла, вы успеваете записывать? Кто еще?

– Разрешите я, Владим Палыч! – поднял руку Игорь Иванович. – Как правило, заблуждаются те, кто все хотят пощупать. Знаменитый «арзамасский ужас», который пережил Толстой 1 сентября 1869 года в гостинице, привел его не в церковь, а к рациональной вере и «Запискам сумасшедшего». Ибо, проще бывает с карандашом в руке охотиться за собственной личностью, чем разбираться в главном. Возможно, и для Валеры толчком к изысканиям послужили личные мотивы. Валера попытался совместить охоту за самим собой, – флора, фауна, переживания ребенка и так далее можно рассматривать, как реминисценции из его детства, – и ответить на главный для любого человека вопрос…

– О как! – благодушно засмеялся Веньковский. – Валерию и не снились такие аналогии.

– Владим Палыч, я же для дела! – развел руками Игорь Иванович.

– Все правильно! Записывайте Алла. Поругать охотники найдутся! – улыбнулся Степунов.

– Валера попытался ответить: что значит для него вера? Не только как составляющая культуры народа, среди которого он живет, но и как личный выбор. И то, что автор опирается на православные источники, на мой взгляд, главное достоинство повести. Это важно именно сегодня, когда люди в нашей стране снова обретают свою духовность!

Как уже отмечалось, нет ни одной запятой в евангельских первоисточниках, которая не стала бы предметом исследования. Тут трудно открыть что-то новое. Для Западного типа религиозного сознания, в первую очередь католического и протестантского, научно-популярные работы критической направленности стали хрестоматийными. Перечислять авторов нет смысла. Традиции богословской литературы в России не менее богаты. Но религиозное мышление православного типа стало популярным на Западе главным образом благодаря художественным произведениям русских писателей, – сделал Игорь Иванович ударение на «художественным». – Никто не видел ни бога, ни черта. Это великая аллегория человечества. Но без нее мир пуст! А Гете, Гоголь, Достоевский, Булгаков овеществили абстракцию в образ. Мы видим их глазами.

Валерий внес, пусть небольшой, но свой вклад в эту копилку. Если повесть будет дописана и ей суждено жить, то ее исследования неизбежно приведут к православным первоисточникам. И еще. Сергей Романович прав, в повести очень важна психологическая подоплека, истоки развития революционного мышления Иисуса. Ибо в литературе, в лучшем случае традиционно рассматриваются философские истоки христианства, событийность евангельского периода и революционное наследие нового учения, но практически никогда – психологические мотивы этого процесса.

Если же автор не справится с задачей или повесть не будет дописана, что ж, – Игорь Иванович пожал плечами, – тогда эта вещь тем более никому не навредит.

– У вас все, Игорь Иванович? – спросил Степунов.

– В общих чертах – да.

– Вадим Евгеньевич тут говорил о фактическом материале. Разрешите мне вопрос, Владимир Павлович? – запыхтел, удобнее усаживаясь, Борис Андреевич. – Пока коллеги говорили, я по диагонали пробежал несколько страниц, – он отложил на компьютерный стол рукопись, отмеченную закладкой посередине. – Валерий опирается на книги Писания. Но отчего, скажем, слепоту Ханны он лечит аиром, а не желчью, как записано в одиннадцатой главе книги Товита? Следовательно, он дополнительно пользовался другими источниками. К чему так усложнять имена? Йехошуа, Иехойахим, Мирьям?

– Я не лингвист, но, например, еврейская буква «цаде» не имеет греческого аналога, и «ноцрим», как в Талмуде именуется Христос…– начал Степунов.

– Понятно, понятно, Володя! Мы сейчас опять заблудимся в дебрях. Тем не менее, Булгаков был наиболее точен в своем романе. Но даже его Иешуа неудобопроизносим. Валерий и так отошел от булгаковского образа Христа. Его Иисус умненький, уравновешенный, чуткий, стойкий и справедливый мальчик, по всем качествам – будущий вожак. Он более близок православной традиции, чем образ безобидного проповедника, выписанный Булгаковым. Зачем неоправданно усложнять?

– Этот вопрос не к нам.

– Тогда, Аллочка, если я уж взял слово, и повесть попала в некий политический переплет, отметьте в протоколе следующее. В искусстве нередко появлялись произведения очень высокого художественного уровня, выполненные по идеологическому заказу. Достаточно вспомнить Шолохова, Алексея Толстого, Горького, Симонова, художников рангом пониже, которые обогатили русскую литературу идеологическими шедеврами. В этом отношении повесть Аспинина укладывается в контекст нынешнего времени, когда религия приобретает черты государственной идеологии, и очень бы пригодилась власти.

– Я с вами не согласна, Борис Андреевич, – возразила Наталья Васильевна, – будто у государства сегодня есть какая-то идеология, кроме курса на узурпацию власти политическими кланами. Религия здесь не при чем. Путь духовного обновления общества лежит не через узурпацию церковью власти над религиозным сознанием народа. Возможно, кто-то и хотел бы такого исхода для страны. Но церковь никогда не пойдет по пути нового насилия над духовным выбором людей. И не станет помогать светской власти в окончательном уничтожении у людей представлений о справедливости. В этом задачи Церкви и нынешнего политруководства страны – противоположны.

– Желаю вам и дальше пребывать в счастливом заблуждении! Но вашу идиллию не разделяет очень большая группа интеллигенции, даже на академическом уровне. Многие обеспокоены вмешательством церкви в светскую жизнь.

– Это вмешательство преувеличено. Потом, мое личное мнение, если светская власть в России не раз имела наглость бесцеремонно вмешиваться в жизнь Церкви, то скромное вмешательство в наши дела Церкви – Церкви простительна.

Церковь это не только духовный оплот многих людей, но и представление людей о социальной справедливости. Горстка товарищей, сто лет назад отменивших для себя ценз оседлости в России, переиначила социалистические идеи, в своем идеале чем-то схожие с идеалами христианства. Но это не значит, что с исчезновением социалистического государства, в России и Европе умерли мечты о социальной справедливости. Все хотят жить по-человечески. Хотят, чтобы у их детей были изначально равные шансы с детьми так называемых олигархов. А интересы современной власти направлены на защиту материальных интересов узких кланов, а не всех людей. Поэтому в плане социальной справедливости, давно провозглашенной христианской церковью аксиомой христианской морали, идеалы церкви и государства диаметрально противоположны. Я говорю не о социалистической уравниловке, а о социальной справедливости!

– Стоп, стоп, господа! Мы отвлеклись. Хорошо, Наталья Васильевна. Допустим, у нас нет возражений по поводу ваших выводов. Но как тогда быть с повестью?

– Трудно сказать! – Наталья Васильевна задумалась. – Сейчас, на мой взгляд, необходимо как можно дальше дистанцировать повесть от политики, чтобы не усугублять положения Валерия. Нужно сфокусировать внимание на художественной оценке произведения.

– Тогда нам будет трудно чем-то помочь Валерию, – Веньковский виновато улыбнулся.

– Ты подразумеваешь художественный уровень повести? – спросил Борис Андреевич.

– Масштаб таланта – часто определяющий в делах такого рода. Неизвестно, как бы сложилась судьба Ахматовой, Пастернака, Солженицына не будь они теми, кто они есть. А заяви мы, вопреки очевидному, как предлагают молодые коллеги, что Валерий создал нечто выдающееся, мы станем всеобщим посмешищем.

– Ситуация! – нервно побарабанил пальцами по столу Степунов. – Художественная оценка повести затруднительна, а любая иная оценка приобретает политический подтекст и скажется на судьбе Валерия и на работе кафедры. Что будем делать, коллеги?

– Вашему брату надо серьезно доработать повесть, – обратился Веньковский к Андрею.

– Понимаю, – Аспинин поднялся. – Спасибо, что уделили нам время…

– Сядьте! – сказал Степунов. – Что вы хотели, Игорь Иванович?

– Вадим Евгеньевич, – сказал тот, – Валерию негде и некогда дорабатывать повесть. Честнее было бы, как Олег, сразу самоустранится, чем устраивать комедию…

Вадим Евгеньевич обиженно пожевал губами.

– Игорь Иванович! – укоризненно проговорил Степунов.

– Извините! – буркнул тот. – Сейчас не важно, как написана повесть. Важно, что будет с автором. Мы не раз писали положительные отзывы на бездарные диссертации. Тогда сделка с совестью нам ничем не грозила. Промолчав сейчас, мы бросим Валеру в беде.

– Игорь Иванович, не агитируйте! – сказал Степунов. – Ситуация ясна.

– В конце концов, Вадим, не обязательно наши придумки опубликуют в центральной прессе, – сказал Борис Андреевич, и состроил хитрую физиономию.

– К этому тоже надо быть готовыми, – подтвердил заведующий. – Не волнуйтесь, Андрей, мы сделаем для вашего брата все возможное. Значит так, Алла, давайте-ка посмотрим, что мы насочиняли. Не перепутайте, как в прошлый раз, должности и научные степени!

Заведующий склонился над девушкой.

– Это – в заседание кафедры, – подсказывал Степунов. – А тут пишите следующее…

Мы видим, что государство делает очередную попытку объявить преступлением любое расхождение с эстетическими представлениями клерикальных кругов и таким образом узаконить в нашем, еще формально светском государстве, религиозную цензуру.

– Володя, не много ли пафоса? – засомневался Веньковский. – Какие-нибудь религиозно-националистические патриоты такой вой поднимут!

– Мы не меньшие патриоты. Дело не в рукописи, а в том, что наш товарищ сидит.

– Формально обвинение не предъявлено. А ты оперируешь полицейской терминологией.

– Когда предъявят обвинение, будет поздно.

– Пиши, как знаешь!

Степунов взял со своего стола исписанный листок бумаги:

– Почитал кой-какой материальчик дома, – пояснил он Алле, и принялся диктовать с листка: – Подобная постановка вопроса властью создает прецедент для подавления в нашей стране свободы совести, мысли и творчества. При этом повесть вызывает у нас неоднозначное отношение. Художественное решение темы и философская трактовка образа Христа, – а среди нас есть и православные христиане и атеисты, – представляются нам этически ущербными. И мы вполне понимаем, что у верующих это произведение могло бы вызвать непонимание. Вместе с тем повесть имеет неоспоримые художественные достоинства, которые еще предстоит оценить.

Говорить о публикации неоконченного произведения преждевременно. Но мы уверены, если бы публикация состоялась и вызвала бы публичную дискуссию, то в рамках этой дискуссии можно было бы обсуждать границы допустимого в искусстве и необходимость самоограничения писателя в самовыражении. Любая иная идеологическая или правовая оценка художественного произведения недопустима. Иначе это будет означать, что в России устанавливается новая государственная идеология, в основу которой положена РПЦ как институт. А любое критическое высказывание граждан, идущее в разрез с мнением тех, кто проповедует православие, – а среди них могут быть представители разных религиозных конфессий, – может рассматриваться властями как уголовно наказуемое деяние.

Вполне очевидно, что это будет означать разрыв со светским и демократическим характером нашего государства. Логическим же продолжением такого подхода может стать объявление уголовно наказуемым деянием публично сделанное гражданами заявление о том, что, с его точки зрения, «бога нет», или научный анализ становления какой-либо религии вне «божественного откровения».

Кроме того, происходящее находится в вопиющем противоречии с правами, зафиксированными статьей девятнадцатой международного пакта о гражданских и политических правах, статьей пятнадцатой Международного пакта о социальных, экономических и культурных правах, статьей тринадцатой и четырнадцатой Декларации прав человека и гражданина РФ и Конституции РФ.

Мы требуем немедленно прекратить это позорное дело…

– Дела та еще никакого нет, – ворчал Веньковский. – И потом, Володя, как ты это назовешь? Мы же не можем действительно заявить темой заседания кафедры обсуждение литературного произведения! Это может быть лишь нашим частным мнением…

– Андрей, если вам надо идти, идите, – сказал заведующий. – Дальше мы сами!

Аспинин договорился со Степуновым созвониться и ушел. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

На Главную блог-книги "ПРЕДАТЕЛЬ"