ОБЛОЖКА – ЗДЕСЬ. НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩАЯ ГЛАВА – ЗДЕСЬ.

На рассвете яхта пристала к пирсу. Деревянко в высоких болотных сапогах и с рыбацкой амуницией, Костя и два вчерашних спорщика в ветровках умчались на моторке: она гудела за камышами тихонько, как майский жук.

Андрей попросил заспанного охранника в спортивном костюме передать Косте, что он уехал (с Афанасьевым Аспинин попрощался еще в каюте). И сошел на берег.

С пригорка из огорода на судно изумленно уставилась бабка в пестром платке и с руками в глине по локти. Мужичок в сером пиджаке, кепке и кирзачах со срезанными голенищами притормозил на тропинке, слез с велосипеда с багажниками впереди и сзади и крикнул бабке: «Эт, чё за фягня, тетя Нюра?» Та молчала.

На бугре Аспинин набрал мобильник. Сигнала не было.

– Эй, друг, – окликнул Андрей мужичка с велосипедом, – станция далеко? На Москву.

– Километров пятнадцать. А это чяво же, начальство?

– Вроде того. А автобус?

– При советской власти ходил. А тяперь отмянили. В дяревне изба, да тын, да говна овин.

Он «якал» и «окал», как родственники Андрея из Александрова.

– А эти как же добираются? – Аспинин показал подбородком на поселок у воды.

– Дачники? Это москвячи-и, – со снисходительным пренебрежением протянул мужик. – У них машины! А ты у них главный? Приказал бы автобус провясти. Почтальон ругается. Даляко пенсию старухам носить.

Мужичок, похоже, шутил над незнакомцем.

У пирса стал собираться редкий утренний народишко. Босоногий охранник спрыгнул на доски и отгородил проход к яхте барьером наподобие легкоатлетического.

Небо стремительно затянуло серой поволокой не то тумана, не то облаков. Холодная капля упала Андрею на затылок. По воде от леса с противоположного берега секла серая рябь дождя.

Андрей поднял ворот пиджака. Мужичок улепетывал с велосипедом в поводу.

– Эй, любезный! – окликнул его Аспинин. – Где б переждать?

Тот, не оборачиваясь, махнул: мол, пошли, и Аспинин зарысил следом. Ливень догнал, дорога раскисла, и ноги скользили по глине и по жухлой травке вдоль обочины.

За металлическим забором-сеткой и калиткой красовалась изба, крытая новым железом. Мимоходом Аспинин заметил сделанные крепко, на совесть сараи, навесы для дров. Крыша погребка тоже была обновлена железом. Ставни свежевыкрашены и расписаны пестрыми птичками, дорожка посыпана песком.

– Эт тябе не Москва! – в сенях усмехнулся мужичок на городские штиблеты Аспинина с пудом рыжей глины на каблуках. – Разувайся. Не боись, носками не наследишь. Эта мудянка тяперь до завтра, – и плотнее закрыл двери. – Холод напустим.

Аспинин разулся, очистил над тазом, ногой придвинутым хозяином, глину с туфлей, тщательно отер их ветошью, – мужик одобрительно поглядывал на усердие гостя.

В горнице мужик снял кепку и намокший пиджак. Это оказался сухой, жилистый дядька лет сорока пяти, плешивый и со смеющимися щелочками глаз. Он коротко пояснил жене, пухлой женщине лет сорока в переднике, что дождь застал его у пристани. Рассказал про корабль, «наподобие «Ракеты», только «чуднее».

Как Андрей не отнекивался, его усадили завтракать. Хозяин поел спозаранку.

– Выпьешь? Ну, и правяльно: с утра махнул – весь день свободен! – одобрил Алексей.

Разговор завязался без водки. Хозяин работал на заводе слесарем-наладчиком. Его жена медсестра. В районе у них квартира. В квартире живет дочь с семьей. На заводе трижды были сокращения, а Алексея каждый раз зовут.

– Пацаны не ядут – им зарплату давай, – пояснял он, – а старяков уж нет!

– Вы ешьте! – легонько придвигала хозяйка гостю жареную картошку с грибами в сковороде и соленые огурчики в тарелке.

У русской печки сохли гирлянды белых. В доме пахло сухой травой и сушеными яблоками. В углу под образами тлела лампадка. У ног терся рыжий кот.

Аспинин в старенькой чистой телогрейке согрелся и разомлел.

– …Вот ты, допустим, власть, – осторожно говорил Алексей. – Ня власть, так все равно перядай своим. Помочь ня можешь, так ня мяшай! Ня трогай народ. Он сам разберется, что яму лучше. Хапай! А в нашу жизнь ня лезь! У меня все есть: свиньи, гуси, картошка.

– Успеваешь на заводе и по хозяйству?

– Успяваю. Таджик помогает. Он на два двора. Мой и соседа. Навроде смотритяля. Ну, пусть по-твоему, батрачит. Да хоть ни хряна ня делай, лес прокормит: грябы, ягоды! Я такие мяста знаю! За лето на «жигуль» насобяраешь! Все здесь своими руками сделано.

– Ну, и живи, кто мешает?

– И живу. Только опять закон вышел, что мол, дом, который яще мой дед ставил, ня мой. И зямля ня моя. А чтоб моя стала, надо опять платить! У тябя-то дом есть? Есть. Разбярись! Может, он уже ня твой! – Алексей засмеялся. – Из-за зямлицы на Руси все войны! Я к другу ездил под Муром. Гляжу, на отшибе головешки забором камянным огорожены. Спрашиваю, чяво эта? Тут же, вроде, Андрюха Барков жил. Городской. Пряехал с женой и дочкой. Тяплицы развел, хозяйство. Тарелку телевязённую на крышу присобачил. На компьютяре, как сякрятарша, ловко так щелкал. А друг мне: не, тяперь он Орсом Солнышко. Фамилию новую, чудную взял. Навроде сяктанта. Все талдычил про какого-то древняго славянского бога. Мол, то и есть правяльный русский бог. Мужики посмяялись, да рукой махнули. Умный дурак.

А по соседству старуха Карманова помярла. Родни у ней один внук выпивоха. Орсому ее зямелька и глянулась. Пряшел к внучку: продай, все равно пропьешь. Внук задаток взял, а потом смякнул, что лучше зямлица, чем голая жопа. Вот Орсом про закон все узнал, и говорит, ня хочешь по-хорошему, будет по правилам. А Ваньку-то все с детства знают. Орсому говорят мужики, что ж ты, сука, делаешь? Ванька же совсем пропадет! А тот: я яму денег дал? Он их пропил. А тяперь все по закону. И соседа-то с голой жопой и оставил.

Вот как-то вертается Солнышко из Владимира. А на месте его хором головешки, и жена в одном халатике с дитем на улице рыдает. Черяз няделю машину их где-то в лясу сыскали, по кускам разобранную. Вот тябе и по правилам!

Алексей снова засмеялся.

– Здесь, в этих мястах Тухачевский с армяей ничё с мужиками поделать ня мог. Пока коммунисты николашкину обдяраловку не отмянили. Тут если по дерявням походить, наверно, в каждом дворе ружьишко, либо обрез припрятан. А уж девяносто лет прошло! И чяго только за девяносто лет не было! А у тех, кто побогаче, и калаш найдется!

– Не болтал бы, Леша! – укоризненно проговорил от печки жена. Она стряпала.

– Слова ничяго ня стоят! – весело сказал Алексей, задиристо выставляя свои клыки. – Сказал, кто проверит? Они по городам думают, что у них власть. А у них только города.

– А у кого же власть?

– У мужика, у кого ж еще? Была и будет! Без яды человек ня научился. А яду со времен Адама, кто делает? Тот-то! Крестьянин. На твоих фабриках птичий мор прошел. Дык дачники у нас чуть ня всех кур купили. Потому что для сябя растим, говном ня кормим!

Вот мы с Машей как-то на Поклонной горе в Москве были. Там музей есть. А в нем огроменная карта со стрелочками, про то, как Гитлер хотел Россию за Урал подвинуть. А дальше никаких стрелок нет. Даже ефрейтор скумекал – на кой туда соваться! Тайга! Простор! Он бы свою армию, как ложку каши по подносу размазал: лязнул, и нет каши. Ничяго то ты с Россией не поделаешь!

– Так-то ничего?

– А вот ничяго! Мне дед рассказывал о своем отце. Сам я его не застал. Чужие прадеда всерьез не принимали. Щуплый, неказистый, вроде мяня. Балагур. Прозвище – Хромой. На Первой мировой яго в ногу саданули. Кашлял страшно – газом отравлянный. А свои, кто знал, уважали. Он гражданскую перяжил. Мятеж зеленых перяжил. Как началась колляктивизация, он первым все добро в общяе запясал. Говорил: сила солому ломит. За ним – другия. Руку выше всех на собраниях тянул. Выслужился в предсядатели. Тридцать сядьмой проскочил – какой из хромого работник? После войны яго за заслуги хотели даже к ордену представить. И тут начали припомянать. Колхоз вроде ня последний, но и ня первый. Зернышко к зернышку, все по плану. Ня меньше, но и ня больше. Людишки ня жируют, но и с голоду ня дохнут. В сорок сядьмой голодный год никого ня схоронили. Даже старяки перемоглись. По коммунистам тоже вроде порядок: поголовье строго по разнарядке. Да только някто из начальства тут ня уживается. Кто сбяжит, кто помрет, а кто просто сгинет.

– Как это?

– А так! Один белую поганочку с хорошим грибом проглядел, случайно скушал. Другой дохлыми раками отравился. А третий пошел на охоту, да на болотах и сгинул! Припомнили, был донос, будто зерняцо прядсядатель с мужичками в лясу прятал. Послали отряд, да ничяго не нашли. А те, кто доносил, всем сямейством по разнарядке уж давно на Колыме пропали. Поскрябло начальство затылки, да на всякий случай орден отмянили.

– Ну, и что?

– А ничяго! – щелочки глаз Алексея смеялись. – Прияжал еще при советской власти один Шурик из Москвы. Собирал лягенды, сказки. Рассказывал, будто в центральной библиотеке еще при царе один ученый раскопал, будто тут до Петра старообрядчяская дяревня была. Сразу после раскола. Боярин Волохов приказал своих кряпостных из этой дяревни на новый манер окрястить. Окрястили. Да в Священный Синод стали приходить сообщения, будто и сам барин и яго кряпостные – тайные старообрядцы. И батюшка у них из тайных старообрядцев. В каждой, мол, избе книги запрященные есть, и крестятся при своих они двумя пярстами. Такой вот шиш в кармане! Получается, против власти на рожон ня лезут, но все по-своему делают.

– А к твоему прадеду это каким боком пришито?

– А таким! Дед рассказывал. Как разверстку отмянили, яго отец общине на сходе и говорит: зямная власть приходит и уходит, но большевички, знать, надолго засели. Как в нязапамятные времена царь антихрист. А мы общиной жили и общиной жить будем, как большевички вялят. Что требуют, то и дадим. Вера же наша с нами останется. Все общее, да свое! Храм в душе никаким динамитом не взорвешь. А крови отступняков веры русский человек ня боится! И стали работать. Кесарю – кесаряво, богу – богово, а сябе – остаток. Завядется какой-нибудь червячок-стукачок из пришлых и нет яго. Сгинул.

– Хочешь сказать, что в центре России, в ста пятидесяти километрах от столицы триста лет люди по-своему жили?

– Люди с башкой на плячах всегда по-свояму живут! Москва это ня Россия. Ты поезди, погляди. Да не там, где железка проложена. Свярни в сторонку! Поговори с теми, чьими руками кормишься! Как не рвали русского Бога, а он туточки! Как не истрябляли мужика, а он жив. Щуплый еще, больной от истряблений! Но дай срок! Пока мужик есть, и России ничяго ня будет. Не веришь?

– Почему? Верю, что ты хотел бы, чтобы так было. Но мечтать и быть разные вещи. Потом, если все так, как ты говоришь, где твоя деревня? Сам говоришь, людей нет.

– Старики поумярали. А когда Москва окрест стала свои скворечники ставить, многие дальше перяехали. Вольный зверь в городе не живет. Как деды их во времяна бывалые на север за болота в скиты уходили, так и они ушли. Растворились сряди людей.

– А ты что же остался?

– С ним вы нам и здесь ня помеха! – Алексей весело кивнул на образ.

– Понятно. Спасибо за все. Ехать мне надо! – сказал Аспинин.

За окном сыпал промозглый дождь, словно, растянули мелкий бредень.

– Надо так надо. Посяди-ка! – сказал хозяин.

Он нырнул в резиновые сапоги, накинул армейскую плащ-палатку, вышел, и почти сразу вернулся, фыркая и отряхивая воду. Сапоги он снял в сенях.

– Повязло. Мишка на станцию едет. Подбросит. Маш, дай Андрюхе дождявичок!

Аспинин набросил прозрачный плащ из целлофана и попрощался.

У калитки ждал черный внедорожник. Аспинин забрался на переднее сиденье и попробовал вернуть дождевик.

– Оставь сябе. Тябе еще на платформе ждать! В пиджачишке!

Алексей махнул на прощание и заспешил в дом, придерживая полы плащ-палатки.

Внедорожник колыхнулся и неслышно пошел по хляби.

– Хороший мужик! – сказал Аспинин парню лет тридцати с нахальным взглядом.

– Леха Афган? – сказал тот. – Да. Не трепло.

– А почему Афган?

– Потому что воевал. Один наш орден, и один – от чурбанов. От них, ему в посольстве их после дембеля вручали. – Парень помолчал и добавил с усмешкой. – У них династия. Его прадед два солдатских Георгия с Первой Мировой принес.

– Ты тоже местный?

– Я? Не-ет! – протянул парень. – У них тут свое…

– Что значит?

Парень покосился на Аспинина.

– Как-то зимой ребятки подъехали на дачах таджиков пошманать. Строителей. А тут одна дорога – через деревню. К ним мужик с «калашом» подошел. И еще двое по бокам с «Сайгой». Поговорили. Больше никто не приезжал.

До станции вокруг чернел лес. Асфальтовая дорога в рытвинах и ямах тянулась вдоль накатанной размякшей двухколейной грунтовки с зигзагами вокруг омутков. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

На Главную блог-книги "ПРЕДАТЕЛЬ"