Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь. Предыдущий фрагмент – здесь

Дислокация

Кстати, по поводу рая: издалека Новая Зеландия кажется идеальной страной. Красиво. Чисто. Спокойно. Нет крупных хищников. Нет змей. В городах нет трущоб и нищих. Преступность и безработица практически отсутствуют. Люди добры и наивны. Очень любят бывать на открытом воздухе и ведут преимущественно здоровый образ жизни (маори, коренные обитатели этих мест, так те до прихода европейцев даже алкоголя не знали, а курить и сегодня никто не курит). К тому же, Новая Зеландия, исходно замышлявшаяся как идеальная британская колония, по сей день сохраняет дух старой доброй Англии, и многие жители всерьез считают себя лучшими бриттами, чем сами бритты – что вполне естественно по мере превращения Соединенного Королевства в один большой Лондостан. В общем, действительно – идеал. Рай на земле. Но это издалека.

Вблизи оказывается, что ехать сюда нужно вовсе не за идеалами. А чтобы избавиться от них. Тут с внезапной остротой понимаешь: большинство наших идеалов – просто труха. И особенно вот эта главная фальшивка – рай на земле. Вроде бы знаем, что вещь невозможная, а все равно ищем, надеемся, даже (в особо тяжелых случаях) стараемся сами его построить. В самом общем виде картинок тут две: а) какая-нибудь Швейцария, торжество умеренности и аккуратности, где все рассчитано до мелочей на годы вперед, и б) какие-нибудь острова в Южных морях, торжество беззаботности, где, напротив, все происходит как бы само собой, вне планов и графиков. Новая Зеландия, по идее, должна была бы совместить в себе обе картинки. Ибо она есть не что иное, как образцовое европейское государство в самой натуральной Океании, в сердце Южных морей. Но это внешне, так сказать, де-юре. Де-факто мы имеем дело не с небесами, сошедшими на землю, а с землей, приближающейся к небесам. Причем совершенно буквально, а не метафорически. Выражаясь научным языком, новозеландская островная гряда испытывает мощнейшее сжатие сразу с обеих сторон, она как бы стиснута двумя тектоническими плитами, австралийской и тихоокеанской. Горы поднимаются со скоростью 1 см/год, и за последние 5 млн. лет должны были подняться на высоту 25 километров. Естественно, ничего подобного не произошло, потому что время и стихии регулярно стачивают породу. Но факт остается фактом: Новая Зеландия выворачивается вверх, навстречу небу.

Маори, похоже, первыми об этом догадались и назвали открытую ими землю Страной Длинного Белого облака. Все правильно, даже на карте эта страна напоминает длинное облако (хоть и не белое). И в жизни здесь чувствуешь себя так, словно паришь на воздусех, стремительно отвыкая от земной оптики. Соответственно, идеалы просто девальвируются на границе: они тут хождения не имеют – труха, как и было сказано. Но вот что любопытно: то, что выглядело трухой в прежней жизни, внезапно приобретает исключительную важность. Питьевая вода. Свежие нарциссы в вазочке. Блики и сполохи на потолке. Вообще вся эта дивная будничная чепуха, который ты раньше, как и самих будней, в упор не видел. Внимание, вопрос: разумно ли провести 25 часов в самолетах, еще половину этого времени проторчать в аэропортах на стыковках, и все только ради того, чтобы, наконец, пробиться к некоей «истинной» повседневности? Ответ: в высшей степени разумно. Потому что наша повседневность ложная: пытка плюс передышка, ничего более. Но это даже не главное. Главное, что, приученные к звонку, мы уверовали в рубежи и границы, в то, что за какой-то чертой настанет новая жизнь, нужно только потерпеть немного или поработать, и что пересечение этой черты будет как-то специально отмечено – фанфарами, подарками, торжественной речью, сиянием божества. Увы, на самом деле никакой черты нет, по крайней мере, ее нельзя увидеть. Нельзя распознать и новую жизнь иначе, как только по изменившемуся качеству будней. По тому даже, что ты просто стал их замечать. В дверь постучалась горничная и сунула тебе в руки цветы и склянку с живой водой. И ты понял, что начало проспал. Но что, вместе с тем, вот она, новая жизнь. Новая земля. Новая Земландия.

Продолжение

Начало книги – здесь. Предыдущая история – здесь.

Пробуждение

На бутылке с водой было написано жирно: «Антиподы». Ниже, меленьким таким шрифтом, сообщалось, что прежде чем попасть к моему столу, вода проделала долгий путь сквозь толщу земной коры, различные слои которой служили на этом пути своего рода естественными фильтрами. В результате получилось то, что, согласно оценкам экспертов, является самой чистой артезианской водой в стране антиподов. «Пейте часто. Живите хорошо».

Я выпил. Вода как вода. Стоило ли будить из-за таких пустяков? Тем более что в отеле знали: это мой первый день у них, антиподов, и после перелета из одного полушария в другое можно бы немного поспать. Впрочем, по местному времени было что-то около восьми вечера, и горничная, постучавшаяся в номер, просто выполняла свою работу (и, между прочим, дико извинялась, увидев в дверях мою заспанную физиономию). Кстати, вместе с бутылкой воды мне вручили букетик свежих нарциссов в глиняной вазочке. Опять-таки с извинениями: дескать, из-за моего раннего прибытия (я приехал в полдень, официальный check-in – 15.00) комнату не успели подготовить как следует.

В общем – обычная рутина, хоть и другое полушарие. За антиподов я, впрочем, был скорее признателен. Потому что в словах «Новая Зеландия», «Южный остров», «город Крайстчерч» (а дело происходило именно там) никаких добавочных смыслов, кроме географических, не заключалось. Антиподы же предлагали нечто сверх этого – сказку. Они словно бы делали из тебя настоящего путешественника, Гулливера, а не туриста, Синдбада-морехода, а не командировочного. Ну или, по крайне мере, приглашали к уточнению самооценки. (далее…)

Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь. Предыдущий фрагмент – здесь

Список восьмой: магический

Тут придется снова вернуться в музеи. Это квинтэссенция Бельгии, потому что в них есть все: и скука, и экстравагантность, и сумерки, не говоря уже о том, что они сами по себе – овеществление перечня. И одновременно его одушевление.

Потому что бывают города – как музеи под открытым небом, а бывают музеи – словно целые города. Даже не в смысле размеров (в Бельгии это в любом случае города в табакерке), а в смысле, что это живое (жилое) пространство, которое тем ведь и отличается от музейного, что в нем никогда не знаешь, чего ждать.

За примерами далеко не надо ходить. Вот вам Брюгге, а вот Музей Ганса Мемлинга – прямо на берегу канала, в здании бывшего госпиталя св. Иоанна. Захожу, вспоминаю про себя: Мемлинг – очень крупный художник из числа так называемых «фламандских примитивистов», «золотой век» европейской живописи, кажется, так. Он явился в Брюгге вместе с войсками Карла Смелого, и, раненый, едва доковылял до больницы, где монахини его подобрали и выходили. Вспоминаю, вспоминаю, и тут вдруг раз – перед глазами портрет Иосифа Кобзона (неизвестный художник). Ну, разумеется, это не Кобзон, читаю, это госпитальный священник, умерший задолго до того, как появился на свет наш акын, однако же сходство феноменальное. И даже парик у попика такой же!

Обращает на себя внимание и парадный портрет хирурга: пухлогубый, румяный мужчина в парике с большим достоинством смотрит в камеру, а сам тем временем делает операцию на глазу некоему мальчику, судя по одежде – из простолюдинов. Мальчик весь – доверие и признательность, даже слегка приобнял дядю доктора, хотя ланцет буквально впился ему в роговицу, даже надрез виден. Опять-таки – работа неизвестного художника (или так: известно, что не Мемлинг). Тут же очень кстати следует экспозиция лечебного инвентаря, бывшего в ходу в здешней больнице. Затем – экранчик с функцией «тачскрин»: можно полистать госпитальный распорядок. Еще чуть дальше – «Поклонение волхвов» (естественно, анонимное). Мне больше всех понравился Каспар – если не ошибаюсь, именно этот бородатый старик обычно склоняется перед Младенцем. Здесь он уже просто уткнулся носом в ступни Христу. И лицо такое, будто обнюхивает. Типа – «Рокфор? Камамбер? Стилтон? Нет? Ну, тогда я даже не знаю. Этот парень точно не от мира сего!» (далее…)

Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь. Предыдущий фрагмент – здесь

Список шестой: писающий

Теоретически вместо путеводителей по Бельгии следовало бы просто составить некий генеральный перечень перечней, словарь тематический групп, обязательных к изучению. И про «главное» – сознательно берем это слово в кавычки – сказано уже немало: все знают, где покупать в Бельгии бриллианты, где пить пиво, есть шоколад, смотреть кружева или картины. Но, словно бы в назидание слишком добросовестным путешественникам, главное здесь при ближайшем знакомстве ошарашивает своей принципиальной второстепенностью, чтобы не сказать – ничтожеством. Писающий мальчик в Брюсселе – это же чуть ли не государственный символ. Но при взгляде на скромную, ростом всего 61 см. бронзовую куклу в каменной нише, многие – особенно из тех, кто привык интересоваться первыми планами – испытывают глубокое разочарование. К тому же, перед нами копия, и даже копия копии, потому что оригинал много раз похищали или разбивали. Да плюс к тому есть еще Писающая девочка и Писающая собака. На что тут, собственно, смотреть? Над чем обливаться слезами? О чем размышлять? О том, что все эти скульптуры якобы олицетворяют собой свободолюбивый и независимый дух бельгийцев? Прекрасно, но почему ссать на улице – это обязательно признак свободолюбия и независимости характера? (далее…)

Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь. Предыдущий фрагмент – здесь

Список четвертый: рутинный

Кстати, по поводу карусельных персонажей. Рассмотрим Икара. Мы все привыкли думать, что это обязательно крылья, порыв и дерзновение, мечта о полете. А вот в Бельгии давно поняли: Икар – это нога, высунувшаяся из воды за мгновение перед тем, как сгинуть в ней окончательно.

Вы, конечно, уже поняли, что речь о картине. Все правильно: «Падение Икара», Питер Брейгель Старший, ок. 1558 года, холст, масло, Брюссель, Королевский музей изящных искусств. Как ее обычно у нас толкуют? А так, что дерзкий полет Икара не смог поколебать равнодушия людей, падения же его и вовсе никто не заметил. Даже зритель замечает не сразу – в самом деле, торчит из моря бледная мужская нога где-то в правом нижнем углу, вот тебе и весь Икар. Зато хорошо виден пахарь по центру, лошадь и плуг, слоями отваливающий жирную, как шоколадное масло, землю. Виден пастух и овцы. Корабль плывет в бухте, матросики деловито снуют по вантам. Одинокий пьянчужка устроился с кувшином на берегу – и кажется, только этот колдырь обратил внимание на чью-то ногу в воде, думая, наверное, что привиделось, с пьяных-то глаз. Но нам точно ничего не привиделось: картина подписана ясно – «Падение Икара».

Когда наблюдаешь ее вживую, голыми, что называется, глазами, то понимаешь отчетливо – Брейгелю и в голову не приходило скорбеть о людском равнодушии. Ну, во-первых, в XVI веке до романтизма с его жалким презрением к обыденности было еще далеко. Во-вторых, главные действующие лица выписаны в большой любовью, потому что они и сами любят каждый свое занятие. Пахарь идет за плугом чуть ли не в праздничной одежде, по крайней мере, он очень опрятен и чист. Так же опрятен и пастух, и лицо его, прошу заметить, обращено к небу, а сам он очень элегантно опирается на посох, не всякому романтику подобная элегантность по плечу. Только пьяница слегка взволнован, он вроде бы даже пытается протянуть руку помощи утопающему, хотя бессмысленность порыва очевидна. В принципе, если не знать, что из воды торчит именно нога Икара, можно подумать, будто это упал в воду с обрыва другой такой же точно пьяница, а тот, первый, просто с досадой и сожалением поводит рукой – мол, нельзя же так надираться, старик. И тогда бы, между прочим, гармония была бы совершенной: пахарь пашет, пастух пасет, моряки плывут на кораблике, алкаши пьют, иногда с роковыми для себя последствиями, но такова уж жизнь, ничего не поделаешь. А впрочем, художник в любом случае прославляет именно ее ровное, монотонное и глубоко благое в своей монотонности движение. Икары, наверное, молодцы, но лучше бы им все же не портить идиллию, не мутить воды и вообще – поскорее прикрыть свои бледные ноги. (далее…)

Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь.

Список третий: брюссельский

Для первого моего дня в Брюсселе перечень был такой: «Мусорщики танцуют – Дракон в соборе – Босх на карусели – Идет снег».

Я ничего не менял, целиком перенеся его из записной книжки. И вижу теперь, что – хорошо. Особенно мусорщики.

Хореография, значит, самая простая. Один из них, в колпаке Санты и с золотой серьгой в ухе, бежит по тротуару, хватает загодя прислоненные к стенам пакеты и мечет их, почти не глядя, в направлении мусоровоза. Поскольку поймать и затолкать – труднее, чем поднять-бросить, на запятках едут сразу двое. В нужных местах они соскакивают и танцуют на месте в ожидании броска. Ритм задает шофер – он просто лупит пятерней в середину руля: бип, би-боп, бип. И сам слегка подпрыгивает на сиденье. А запяточные, приплясывая, еще и в ладоши хлопают, и даже как будто что-то поют. Снова первый пошел, за ним – машина. Пробежка вдоль стены, наклон, захват, швырок, передача, загрузка и, в короткой паузе, бип, би-боп, хлопки и выклики. Балет прямо, а не уборка мусора. (далее…)

Начало книги – здесь. Предыдущая история – здесь.

Список первый: затравочный

С точки зрения большой литературы все списки – расстрельные. Потому что перечень – убивает. Мысль, образ, чувство, интригу – убивает все. И автор, не гнушающийся перечислений, работающий, так сказать, серийными множествами, – это палач, вольный или невольный. Как и полагается палачу, он в итоге сам становится жертвой: читатель казнит его своей неумолимой зевотой. И поделом – так мне всегда казалось. Или я сказал – «с точки зрения большой литературы»?

Неважно. Путевые заметки – вряд ли такая уж «большая» литература, но и там нет ничего отвратительнее перечня. «В юрте слева направо стояло» (цитирую не помню откуда), затем двоеточие и – расстрел: лично мне глубоко плевать, что там в юрте стояло, тем более слева направо. И вообще, куда годится такой рассказ, если даже самые последние путеводители – и те редко когда прибегают к перечислениям в чистом виде?! У них это обычно рейтинги, то есть все-таки главное и второстепенное: три звезды, две, одна, стоит посмотреть – не стоит. Только затем их и читают время от времени. Но зачем читать проскрипционные списки, в которых погребены иногда целые страны, этого я не никогда понимал.

А потом, в канун католического Рождества, у меня вдруг случилась поездка в Бельгию. И первая же фраза моей истории о ней, фраза, которую я долго лелеял в уме, но так и не использовал для зачина, звучала так: «Счастье – это когда достаточно перечня».

Список второй: отбракованный

«Счастье – это когда достаточно перечня. (далее…)

Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь. Предыдущий фрагмент – здесь

Мокрая Гора

Два года назад в истории этого Сербендария появилась новая дата – 17 марта, самопровозглашение независимости Косова. Очень грустно. С другой стороны, в стране существует некая автономия, которая всем дарит радость, даже ее ненавистникам. Это республика Эмира Кустурицы на Мокрой Горе. Настало время признаться: только ради нее я в Сербию и поехал. Потому что она мне представлялось некоей квинтэссенцией всей страны.

Квинтэссенция оказалась, однако, практически неуловимой с понятийной точки зрения. Выяснилось, что Мокрая гора – не гора, а долина: поросшие соснами сопки уходят грядами в сторону Боснии. Гора же называется Мечавник. Будто бы от слова «мечево», что означает по-сербски (если Володя мне правильно перевел) «метель», «буран». Работающий здесь отель тоже называется «Мечавник». Во всяком случае, на униформах официантов написано именно это, и чуть ниже – гордые четыре звезды, трудно сказать, кем именно присвоенные. В то же самое время гостиница называется: а) этно-селом Дрвенград (Деревянный город), потому что состоит из множества традиционных деревянных домиков, в каких жили сербские крестьяне веками; б) деревней Кустендорф, штаб-квартирой и одновременно местом проведения одноименного кинофестиваля, принявшего первых гостей 14 января 2008 года. В довершение неразберихи следует добавить, что деревня эта еще и декорация, исходно построенная для фильма «Жизнь как чудо». А не так давно она послужила местом съемок рекламного клипа для кетчупа «Цагынский» производства компании «Балтимор». И впрямь, кто мог снять его лучше Кустурицы, набившего руку на изображении сербов под видом цыган!

Последние шесть лет режиссер живет у себя на съемочной площадке. Живет отшельником, анахоретом, как бы сбежав от цивилизации и навсегда расплевавшись с миром чистогана (при этом Мечавник-Дрвенград построен на деньги, заработанные опять-таки на съемках рекламы, только не для российского «Балтимора», а для сербского производителя соков Next). По другой версии, он живет тут вовсе не монахом, а вроде как царем горы. То есть к понятиям «отель», «этно-деревня», «деревянный город», «фестивальная площадка», «декорация» следует добавит еще несколько – «коммуна»,» «республика», «маленькая утопия», «государство в государстве». (далее…)

Начало книги – здесь. Начало этой истории – здесь. Предыдущий фрагмент – здесь

Язык

С языком вообще отдельная тема. Один мой знакомый назвал его «пьяным русским»: слова вроде бы знакомые, а что все это значит – непонятно. Иногда и впрямь такое чувство, будто не вывеску и не плакат читаешь, а отрывок из электронного письма, написанного по-русски латиницей (кириллица, впрочем, тоже в ходу), и как будто бы точно, в нетрезвом виде. Потом, правда, на ум приходит нечто иное: шифр. Тайный язык офеней. Слова и впрямь те же, да значат не то. Едешь себе по трассе, вдруг бац – щит на обочине: «Печенье». После еще один, другой, третий. На четвертом выясняется, что печенье бывает телячье, ягнячье и даже «свинское». Ну, теперь понятно – мясо на гриле. Едешь дальше. «Ауто-отпад». Здесь выручает картинка: груда ржавых автомобилей в поле. Стало быть, свалка. Что еще? «Здрава храна», к примеру. Здравоохранение? Аптека? Пункт первой медицинской помощи? Да нет, просто «здоровая пища» – еще одна едальня. А следом за ней, вроде доказательства, выскакивает уже совсем понятная «брза храна» – фаст-фуд. «Шлеп-служба» – аварийная буксировка. «Паук» (ударение на первом слоге) – эвакуатор. Туннель, на знаке перед ним два, на первый взгляд, очень знакомых слова: «ПАЛИ СВЕТЛО». Означает – «Включи фары» (ударения и там и там опять-таки на первом слоге).

Впрочем, на дороге лучше по сторонам не зевать. Сербы ездят как бог на душу положит. Ремнями не пристегиваются. ПДД не соблюдают. Из классики – обгон в точности на знаке «Обгон запрещен», с выездом на полосу встречного движения при видимости дороги в направлении этого самого движения менее 100 метров! Иными словами, в горах, на серпантине или, как тут выражаются иногда, на «папином повороте». Мол, ехало семейство в Черногорию. Вдруг на одном из подъемов дети заорали, восторженно тыча пальцами в окно: «Папа, папа, смотри – море!» И папа, поддавшись общему ликованию, выжал газ до упора. Навстречу морской волне.

Таких историй здесь множество. Причем все они рассказываются как анекдоты. Так, будто папа, рухнув на дно пропасти, тут же встал, отряхнулся, расправил слегка помявшуюся машинку, собрал закатившихся под камни пассажиров и волшебным образом снова вспорхнул на трассу. Невыносимая легкость бытия. Жизни не жалко. Машин тем более. Большинство населения все еще катается на допотопных социалистических Yugo и Zastava (zastava – ударение по-прежнему на первом слоге – означает, в точном соответствии с нашей теорией шифра, не «заставу», а всего-навсего «флаг»). Наравне с этой парочкой на дорогах чаще всего возникают Citroen 2CV и Renault4, причем это тоже никакие не олдтаймеры, а просто старые машины. Пределом мечтаний для их владельцев обычно служит Volkswagen Passat. Любой модели. Самая угоняемая машина. Олицетворение роскоши. «Возило» (ударение на первом слоге) номер раз.

Полагаю, перевода с «вОзилом» уже не требуется. И даже не потому, что и так ясно – «автомобиль». Просто однажды в мозгу сама собой запускается шифровальная машинка, и ты начинаешь понимать этот странный язык. Вернее, становятся понятны принципы его смещения относительно русского. Или наоборот. Сместился как раз наш язык. А сербский словно задержался в своем развитии, прямой потомок церковно-славянского. Это как с дымом. Подышав здешним смогом, догадываешься, почему в былые времена взимался налог с очага: чем больше в доме печей, тем выше поборы. И правильно – нечего портить воздух! Предки мыслили в высшей степени трезво. И когда облагали налогом печку, и когда называли актера «глумац», а театр – «позориште». «Глумац на позориште» (ударение всюду на первом слоге) – нельзя сказать, чтобы это звучало гордо. Но значит, негоже нам на «глумаца» молиться, все равно театральный или киношный, местного пошиба или голливудский идол. Лицедеев хоронили за оградой. Верно, было с чего.

С другой стороны, «лампочка» по-сербски будет «сиялица». И здесь уже налицо повышение в звании. Если сказать «сиялица Ильича», подумают, что это про Инессу Армант. Если сказать «мне до сиялицы», решат, что «до первой звезды нельзя». Или, например, что человек прокладывает себе путь через тернии к звездам. Тянется. Стремится. В общем, как ни крути, а только шифр оборачивается прямым высказыванием. Выявляющим тайную природу вещей. И в этом правда сербского языка. (далее…)

Начало книги – здесь. Предыдущая история – здесь.

Дым

Это вообще самое-самое главное: Сербия – страна, занятая массовым производством дыма. Домой возвращаешься, как из похода, где тебя назначили костровым. Куртка пропахла. Свитер пропах. Волосы пропахли. Встречающие в один голос уверяют, что пассажиров белградского рейса несложно опознать по запаху. И это в насквозь прокуренном Шереметьеве!

Сербия газового отопления не знает. Кухонные плиты здесь чем-то похожи на наши годов так 70-х (белые ножки, по которым снизу прошлись половой эмалью, чугунные решетки с пойманными в прицел конфорками, ручки на шурупах). Только они (плиты) раза в три больше и топятся дровами. А ведь нужно не только еду готовить, нужен еще и обогрев. Для этого в дело также идут дрова. Иногда в котельных применяют уголь. Высотные здания прогреваются с помощью мазута. Все 17 или сколько там этажей насажены, как мясо на вертел, на трубу с корешками в подвале и выходным отверстием на крыше здания – черный пенек среди ветвистых телеантенн. В городе Ужице, абсолютном чемпионе по задымлению, на главной городской площади есть гостиница «Златибор», построенная в виде бетонного космического шаттла, который, как водится, встал на попа перед стартом. Так вот, в носу судна торчит труба и тихо курится по утрам, как будто где-то внутри жгут покрышки. Самое трогательное, что дымок вьется прямо поверх неоновой вывески Hotel, также расположенной в носовой части. Красные буковки с траурным плюмажем могли бы служить маяком для заблудившихся в сизом океане дыма туристов. Только туристов нет. Отель пустует. Обои там, по слухам, свисают со стен клоками, а по этажам серой поземкой скользят мыши. И только в вестибюле теплится жизнь: работает кафе. Тоже насквозь продымленные, как, впрочем, и все остальные местные кафе. Сербы курят почти поголовно, неуклонно наращивая производство дыма.

Поразительно, но, как и в случае с ужицким «Златибором», в сербском дыму лучше всего ориентироваться также по дыму, отличному от регулярной взвеси по цвету или запаху. Это понимаешь, еще подлетая к Белграду, и лучше, если в ясную погоду. Над городом лежит пелена, радостная, как блинный чад, проникающий к тебе из кухни в комнату – утро, суббота, солнышко светит, и можно еще поваляться немного, пока мама сама не позовет завтракать. Свежести это пробуждению не добавляет, но зато ощущение выходных обостряется неимоверно. И никакая инерция сознания не заставит тебя ошибиться – дескать, не пора ли не службу. И в календарь тоже не надо заглядывать. И потому что его нет, и потому что в любом случае ничего в этом чаду не видно, кроме темных силуэтов на подоконнике (цветы) и косых трапеций солнечного света на полу. Так и с Белградом. Из марева прорастают черные столбы промышленного дыма да смутно желтеют где-то внизу поля, нарезанные узкими, как в штрих-коде, полосками. И сразу все понятно: Сербия – страна, занятая массовым производством дыма.

Справедливости ради надо сказать, что в действительности речь идет не столько о производстве, сколько о каждении. Сербы не просто курят – они курят фимиам. И не просто топят – они топят небо. Иначе как объяснить однокамерные рамы в окнах и входные двери по толщине межкомнатных, да еще со стеклом? И, наконец, еще один важный момент: дыма без огня не бывает. А поскольку огонь в мартене тут явно отсутствует, то всего вероятнее его найти в совершенно другом месте – на жертвеннике. Где искать жертвенники? О, это не вопрос. Там, откуда мы, собственно, и начали: на кухне. (далее…)