Начало здесь. Предыдущее – здесь

От сердца Мид-Лотиана мой путь лежал к другому сердцу – сердцу выгонки. Именно так, the heart of the run, называют спирт, который идет на приготовление шотландского виски. Выражаясь профессиональным языком, это не просто спирт, это средняя фракция дистиллята, получаемого в ходе второй – и последней для шотландского продукта – перегонки. Сохраняется только она, а первач и «хвосты» безжалостно отсекаются.

Так вот, истинным ценителям и знатокам также полагается в это сердце плевать – конечно, уже после того, как оно минимум три года проживет в бочках из-под бурбона или хереса, или в тех и других поочередно. Дело в том, что шотландский виски в ходе дегустации принято разбавлять чистой ключевой водой, по возможности – из Шотландии, в идеале – той самой, которая использовалась в приготовлении данного сорта. Вода раскрывает напиток, делает более насыщенным аромат. Однако первый глоток – это всегда неразбавленный виски. Точнее, это очень маленький глоточек (a wee dram, как выражаются сами шотландцы), разбавляемый во рту некоторым количеством слюны – ее ценители и знатоки аккумулируют заранее, словно в самом деле готовясь к смачному приветственному плевку. И на сей раз уже точно в самое сердце страны. Больше того, прямо в кровь, которое его наполняет сердце. (далее…)

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Для первого знакомства лучше всего плюнуть ей в сердце. И почти все новоприбывшие думают, что делают именно это – плюют «на удачу» в самое сердце Шотландии. Почему бы и нет? Вот он Эдинбург, главный город страны. Вот она, Королевская Миля, ее главная улица. А вот и сердце, выложенное прямо в вороненой брусчатке булыжниками чуть более светлого, серо-стального оттенка. Даже центр мишени отмечен особо, чтобы, стало быть, не сомневались и не промахивались. Как правило, точно в десятке уже пенятся победно чьи-то густые, чистосердечные плевки. Помедлив на тротуаре минуты две-три, робкий турист обязательно станет свидетелем того, как другие, неробкие, подойдут и плюнут. И еще попросят его запечатлеть эту великую сцену – ровно столько раз, сколько в компании камер. После чего он и сам уже в любом случае не выдержит и тоже плюнет. В самое сердце Шотландии. На удачу.

Строго говоря, этот удивительный пятачок на Королевской Миле именуется «Сердце Мид-Лотиана», по названию страшной Эдинбургской темницы, которая находилась тут в давние времена (и даже была описана в произведениях сэра Вальтера Скотта). Так что не исключено, что первоначальным смыслом ритуала было всего лишь отплеваться от тюрьмы да от сумы. С другой стороны, сам по себе Мид-Лотиан – это просто Средний Лотиан, название одного из шотландских графств, до 1921 года (уж простите за подробности) включавшего в себя Эдинбург. А значит, углубление в историю привело нас ровно к тому же, с чего начинает любой невежда-турист: вот он, главный город страны, вот она, ее главная улица, а вот и выложенное в брусчатке сердце – очевидно, сердце самой Шотландии. Как минимум это местная разновидность нашего нулевого километра. Только начинать здесь нужно не с земного поклона или, не дай бог, прочувствованного сыновнего поцелуя, а просто – с плевка. Здравствуй, Шотландия!

Кстати, вся эта ботва касается не только новичков. Когда я приехал сюда во второй раз, то ноги сами понесли меня к нулевому километру. Экспресс из эдинбургского аэропорта в любом случае прибывает в центр города, на Вэйверли-Бридж, а оттуда до Королевской Мили и Сердца Мид-Лотиана минут пять ходу, не больше. И вообще, после разлуки встретить старого знакомого смачным плевком – в этом есть что-то особенное, что-то специфически шотландское.

Я честно исполнил обряд и немного отошел в сторонку, к паперти собора Святого Джайлса, чтобы насладиться тем, как это будут делать другие – в смысле приветствовать Эдинбург (или хотя бы просто просить его об удаче). Появилась группа японских туристов. Гид, стоя к сердцу спиной и вслепую указывая на него вывернутой наподобие тюленьего плавника ладонью, о чем-то очень живо лопотал. Видимо, о временах Эдинбургской темницы, о чуме и холере, о грязи и нищете, о смрадном дыме из печных труб и вони из сточных канав, благодаря которым город заработал прозвище Старого Вонючки. Слушатели время от времени вставали на цыпочки и заглядывали оратору через плечо, словно там, на месте узорного сердца, должен был вдруг появиться провал в земле, а оттуда – хлынуть гурьбой мертвецы или еще какие чудища, вроде тех химер, кстати, которые украшают собой ближайший, западный фасад Святого Джайлса.

Вместо химер, однако, появились дети – разбитые на пары школьники в форменной одежде. Все эти юбочки, гольфики и короткие штанишки выглядели несколько странно на фоне теплых курток и штанов, в которые были одеты приезжие (дело происходило в начале декабря). Но когда дети, буквально через одного, отметили свое прохождение сквозь сердце плевками, причем без всяких там смешков, прыжков и ужимок, а по-будничному деловито, будто и впрямь кивая при встрече соседу, то на лицах заморских визитеров появилось нечто похожее на благоговение.

С детьми вышла вот еще какая история. В Эдинбурге, стоящем на берегу залива Ферт-оф-Форт, вечно кричат чайки. Но на сей раз к их клекоту добавился еще один звук, похожий на бой барабанов. На самом деле, это были ведра с мелочью. В сущности – просто очень большие кружки для пожертвований. Их держали в руках, встряхивая время от времени наподобие маракасов, какие-то карнавальные персонажи: ведьмы с кривыми носами и седыми космами, клыкастые упыри, безобразные тролли и прочая публика того же разбора. Самое смешное, что кричали они все одно и то же: «Children in need! Children in need! Дети в беде. Дети в нужде».

В принципе, к шотландской логике я уже привык и даже успел ее полюбить. Старого знакомого нужно встречать плевком, а на нужды детей естественнее всего собирать средства созданиям, которые обычно деток кушают. На очередном перекрестке возник вполне обывательского вида человек с ведром на фоне некоего робота-андроида: что-то вроде опрокинутого воланчика с маленькой блестящей головкой и двумя механическими руками, одна из которых была похожа на вантуз, другая – на насадку для миксера. Я порылся в карманах, достал свою любимую монету достоинством в два фунта и опустил ее в прорезь ведра. В тот же самый миг андроид задвигался, запищал, зашевелил клешнями и, направив их мне прямо в грудь, разразился долгой пулеметной очередью (звук явно электрического происхождения). После чего воланчик слегка приподнялся над асфальтом – в просвете я различил бодро семенящие детские ножки – и бросился к пешеходному переходу.

Человек с ведром, весело мне подмигнув, последовал за андроидом, отбивая мелочью дробь и каким-то надтреснутым голосом (я бы сказал – коровьевским глумливым фальцетом) снова закричал на всю улицу: «Дети в беде. Дети в нужде». Те самые дети, которые только что расстреляли дающего.

Что ж, за все хорошее – смерть. И да здравствует Шотландия!

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Однако упущение оно или нет, делать замечания – это еще глупее, чем завидовать или сожалеть.

Все было прекрасно. Потому что как случаются совершенно пустые дни во всяком путешествии, так случаются и заполненные всклянь, до отказа. Не в смысле насыщенные (что за мерзкое слово), а именно полные. Распространенное, с несколькими грамматическими основами, с кучей придаточных и целой чередой обособлений предложение (туристическое?) вдруг ужимается до коротенького назывного. Например, так: «Суббота». В дневнике обведено жирно, но без всяких пояснений. Потому что какие пояснения, если в эту субботу неожиданно уместилась вся поездка?

В отеле Fairmont St. Andrews есть ресторан Esperante. Там перед десертом мне подали так называемый предесерт: крохотный кубик лимонного желе с какой-то красной ягодкой сверху, похожей на засахаренную клюкву. Оказалось, что нет, не ягода, а – port reduction (вываренный до состояния концентрата портвейн). Я вкинул в себя кубик весь целиком и вдруг замер: во рту начало что постреливать, словно бенгальский огонь, и подниматься трескучими пузырьками в голову. Наверное, так могла бы повести себя таблетка шипучего аспирина, по ошибке положенная под язык вместо пастилки от кашля. Не знаю, никогда раньше не пробовал. И понятия не имею, откуда у них такие игрушки. Но только этот невидимый фейерверк – причем в промежутке между блюдами – стал кульминацией ужина. И видимо, точно так же, из промежутков, из хрящевой межеумочной ткани, рождаются наши лучшие субботы. Чтобы потом снова юркнуть в некие пазухи памяти и пространства. Завалиться куда-то за шкаф. За подкладку. И там, в забвении и пустоте, претвориться неслышно в корневую суть, в главный член назывного бытийного: «Дорога».

Или так: Суббота. Утро. Дымящаяся шайба черного пудинга за завтраком. Одна, другая, третья. Обожаю. Потому что эта кровяная колбаса – именно пудинг и есть. Десерт. Еще одна под язык таблетка.

Том что-то говорил о собаке напрокат, но ее пока еще не завели, и постояльцы вынуждены совершать утренние пробежки в одиночестве. Завтрак сервируется в теплице, в ресторане Squire. Если выйти отсюда прямо на улицу, то будет холм, постриженный шотландкой, с одиноким деревцем на вершине. А прямо перед носом – набор парковых шахмат.

Фонарь. Чайка на нем. Под ним – гуськом, позвонок к позвонку, составленные тележки для клюшек. За этим хребтом – поля. Песчаные ловушки в траве, похожие на почечные лоханки. И в каждой лоханке песок уже аккуратно расчесан грабельками. А в лунках, как на Луне или на полюсе, треплются флажки. Дорожка приводит к обрыву. И уводит вниз. Ступеньки – как хлебы с насечками (крестообразно, чтобы не поскользнуться). Ступай и иди. В направлении пляжа. Хотя пляжа там никакого нет: просто нагромождение камней, на которых бакланы в геральдических позах сушат подмышки. Говорят, с мокрыми крыльями им не взлететь. Известняковые тяжи, выползая из-под камней, уходят в море на десятки метров. По склонам утесник и, страшное дело, – борщевик. Ветер. Озноб. Грусть.

Прогулялся с Томом по отелю. Пострелял (неизвестно с кем – просто гости) по тарелочкам. Съездил на своем кабриолете в Анструтер. Это самая большая и оживленная среди рыбацких деревень, живописностью которых так гордится Ист-Нюк. А Ист-Нюк – это такой Файф внутри Файфа. Еще один экстракт и вытяжка. Буквально – «Восточный (East) уголок (Neuk)». Название не слишком подходящее, потому что оно скорее линия, цепь, фронт, чем уголок – вереница тех самых рыбацких деревушек вдоль берега. И это тоже нормально, где ж еще и быть уютному уголку, как не посреди ветра, озноба и грусти?

Сидишь на набережной. Или прямо на пирсе, возле составленных штабелями краболовок. Краболовки слегка пованивают. Как у твоей тетки в доме – сушеными морскими звездами в серванте (тетка тоже жила у моря). Сидишь и ешь фиш-н-чипс. Потому что здесь, в Анструтере, фиш-н-чипс – самые вкусные во всей Британии. В прошлом сезоне это признали официально: Anstruther Fish Bar взял главный приз. Хотя какая разница: просто – вкусно. Бар – почти на набережной, через дорогу. Взял коробку (она запечатана газетными шрифтом, под «Таймс») и ешь, накалывая рыбу с картошкой такой же деревянной палочкой, какой больше привык есть мороженое. Только тут у палочки кончик раздвоен – как жало мудрыя змеи.

Дико вкусно. Свежо. Несет краболовками и водорослями. Возмущенно шелестят свежевыловленные лангусты в свежепришвартованых баркасах. Разыскивается кот, в смысле – пропал, если верить объявлению на кассе, где торгуют билетами на паром до острова Мэн. Вот расписание. А вот и сам остров. Его можно разглядеть даже с набережной. Еще кусочек пикши. Хрустит! А картошка нарезана крупно и щедро, как пастила. И такая же нежная.

Еще пара пляжей. Один песчаный (песок цвета тыквы на срезе), другой – очередное нагромождение камней, на которых в часы отлива бакланы сушат подмышки.

Сидишь и ешь. Лангусты шуршат. Краболовки воняют. Еще будет урок гольфа. Пылесос для одуванчиков. И желейный фейерверк, о котором пока еще толком ничего не известно. Но день уже сейчас клонится к закату.

И ты грустишь.

7

Это вообще единственный правильный ответ: грусть. В королевстве Файф к ней все сводится. Точнее – в ней все сходится. И столичная досада: раскопали весь город, суки! И зависть: откуда у них такие игрушки? И сожаление: надо было все-таки сходить ночью на пикник.

Даже назидать хочется не во имя неких высоких принципов, а только и исключительно во имя грусти. Чтобы не мешали. Чтобы еще глубже и полнее грустить.

Что особенно важно: это ювенильная грусть. Она не просто молодит. Настораживает душу, подбирает все чувства в хищный, цепкий, мерно пульсирующий комок, обрывая махры, обрубая концы. Она и есть сама юность. Ее чистая культура. Штамм.

Эта печаль – светла. Но полна она только собою, собой одной. Светом как таковым. Его игрой в небе. В Стране Большого Неба, как справедливо называют Шотландию.

Здесь нет ничего от умиления. Тем более нет ничего от пыльной тоски и барачной заброшенности. Ты – вброшен. Вброшен в этот пустой и холодный мир, но тебе – хорошо.

Университетские колледжи в Сент-Эндрюсе крепкие, как домик Наф-Нафа. И мрачные, как темницы. Горгулий и химер по карнизам, как в Оксфорде, я не заметил. Зачем они нужны, когда прямо перед часовней колледжа Святого Сальватора выложенными в брусчатке инициалами PH отмечено место, где сожгли Патрика Гамильтона, студента-протестанта?! Говорят, на эти инициалы нельзя наступать, иначе завалишь сессию. И невозможно представить, чтобы здесь учились ботаники и синие чулки, а преподавали им старые девы. Разумеется, колледжи грустны и печальны, как печальны и грустны все учебные заведения. Но они совершенно свободны от убожества и сиротства, от юродливой затхлости и тоски казенных домов.

Ты не знаешь, сколько лет с плеч долой. Ты знаешь только, что здесь вечный студент – не приговор. И не реальный типаж. Это просто описание штамма. И одновременно сама культура: море юности, уместившееся в реторте.

Ты гуляешь по улицам, ведущим к руинам. Стоишь на башне посреди этих руин. Считаешь каякеров в прибое. И огненные колесницы катятся по Восточным пескам. День клонится к закату.

И ты – грустишь.

 

Далее: История четвертая

Начало здесь. Предыдущее – здесь

«Надо – не надо» – глупо сожалеть. Достаточно и того, о чем мы с Томом договорились и в чем он своих обещаний не нарушил: он показал мне отель.

Fairmont St. Andrews на фотографиях стилизуют под фамильный особняк, какой-нибудь Баскервиль-холл, или даже под шотландский замок, беря снизу и старательно растягивая изображение по вертикали. Но когда видишь отель вживую, не возникает чувства, что тебя обманули – потому что это и есть стилизация.

Здание построено что-то около семи лет назад какими-то американцами. Отсюда его удобство и функциональность. Отсюда же – просторные комнаты, три ресторана (один из них – на берегу Северного моря), бар с бильярдом и, прошу прощения за суконный язык, богатейшие конференц-возможности. Если совсем просто, отель состоит из двух корпусов и соединяющей их перемычки в виде гигантской теплицы. Основное здание – выстроенный каре особняк, с вензелем на портике. За ним – теплица: тот самый стеклянный дом из пословицы, обитателям которого не следует кидаться друг в друга камнями. Они вроде бы не кидаются, но в то же время, если верить Славном-Малому, ведут себя очень раскованно.

Тут все легко поддается транспортировке – мебель, растения в кадках. В несколько минут можно полностью расчистить пространство и превратить теплицу в бальную залу. Том рассказал, что они здесь как-то устроили настоящий прием в Хогвартсе: с потолка свисали люстры со свечами, а между люстрами свободно парили живые совы. Из вежливости я не стал спрашивать, случалось ли гостям обнаружить у себя на платье или в бокале с шампанским препорядочную постороннюю каплю.

В спа-центре вдоль всего коридора тянулась по стене волна, выложенная из обточенного волнами плавника. А в холле висела люстра, точно воспроизводящая кроны деревьев на заднем дворике отеля, остриженные под канделябры.

С конференц-возможностями я знакомиться не стал (прошу прощения). Если же говорить о возможностях рекреации, то мне было рекомендовано, раз уж все равно в гольф не играю, попробовать себя в стрельбе по тарелочкам из лазерного ружья.

Абсолютно безопасная забава. На лужайке стоит табло (издалека я принял его за мангал, слегка накрененный в сторону огневого рубежа). Целишься. Девушка с пультом дистанционного направления, твердит все время одно и то же. Сначала – Ready! Потом – Pull! Откуда-то из кустиков выпархивает тарелочка. Если попал, то в прицельной планке загорается зеленый огонек, из мангала доносится звон битой посуды, а на табло высвечиваются очки вместе с номером твоего ружья. Если промазал – загорается красный, и ни звона, ни очков. Просто электрический щелчок выстрела, и круглый ноль.

Безопасно? Вполне. Никакого дикого мяса, грохота и брызг в небе. Но зато очень красиво. И я бы даже сказал – элегично. Уверен, что лазерные ружья как и придумали из соображений красоты, а не безопасности. Если стрелять долго, меняя в мангале программы, то вся лужайка будет устлана опавшими тарелочками. Желтыми. Красными. Белыми. Голубыми. Стоишь и любуешься: не то осенние листья, не то весенние цветы, не то шляпки грибов в траве. Девушка блеет свое Ready! и Pull!, посуда звенит, соперники тихо смеются. Или ругаются. И только одного не хватает для полного счастья – чтобы на лужайке появился какой-нибудь хитрый робот для сбора тарелочек. Если не трактор с пылесосом, то хоть что-нибудь.

Нет, ничего. Тарелки потом собирали вручную.

По-моему – серьезное упущение.

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Если б я писал по-английски, начало всей этой истории могло бы выглядеть так:

His last name was Goodfellow. And he proved to be definitely not a bad one.

По-русски, с одной стороны, выходит как-то неуклюже, типа «Фамилия у него была Славный-Малый» (по типу «Мамин-Сибиряк», «Соколов-Микитов», «Онегин-Добрый-Мой-Приятель»). А с другой, слишком уж плоско и однозначно. Потому что славный малый он у нас славный и есть. А по-английски это еще и «весельчак», и «придурок» (на сленге), и даже «лукавый» (на церковном сленге). Что в сочетании с именем – Том (just Tom, common man, «простой человек») – смахивает на анекдот. Обычный славный малый. Он же – аццкий сотона. Рад знакомству.

Вообще-то я про генерального менеджера, который встречал меня в отеле Fairmont St. Andrews. Все как полагается: Том пожал руку, проследил за регистрацией, предложил глоток виски (разумеется, бокал держал на подносе мужчина в килте), проводил в номер. Из окна открывался вид на залив, поле для гольфа и, конечно же, руины собора, зазубрившие горизонт.

– Красиво, – сказал я и, припомнив прожектора вокруг башни Св. Рула, добавил: – а по вечерам – особенно, да?

– Да, собор очень эффектно подсвечивается, – улыбнулся Гудфеллоу. – Если погода позволяет, мы там для наших гостей организуем ночные пикники. Немного вина, сэндвичи в корзинке… Хотите?

«Вот тебе и славный малый!» – мелькнуло у меня в голове. Пикники на руинах! На кладбище! Да что там – на мощах. И чьих – самого Андрея Первозванного! Может, и правда – сатана?

Я от предложения отказался. Тем более что и погода не вполне позволяла. Было хмуро и ветрено. Моросил нормальный шотландский дождик.

Чтобы не обижать Тома, я попросил его, как будет свободная минутка, показать мне отель – мне, мол, это всегда страшно интересно (что правда). Том понимающе прикрыл глаза, сказал, что обязательно даст мне знать – когда, и откланялся.

Нельзя было не заметить бутылочки Ardbeg на столе возле окна. Тут же были свежие фрукты, ежевика в пиале, присыпанная сахарной пудрой, и традиционные shortbreads на блюдце – нечто среднее между хлебцами и песочным печенье, под виски – то, что нужно.

После дороги – без навигатора, с механической КПП, по левой стороне – немного забрало. Я задремал, удивляясь сквозь сон, что виски, разившее жженой резиной, оставило по себе явственное ореховое послевкусие. Оно никуда не ушло и когда я часа два спустя, уже в сумерках, проснулся, и когда поужинал – ни белое вино, ни рыба с кус-кусом, ни даже обильный стики-тофи пудинг не смогли истребить этот самый орех. Душистый лесной орех, непостижимым образом возникший из горящих покрышек где-нибудь на пустыре. Это была нормальная шотландская метаморфоза. И весьма вероятно, что ночные пикники на мощах, среди надгробных камней и обрушенных башен, проходят у них в обстановке самого непринужденного, по-детски невинного веселья.

Черт побери: надо было соглашаться, Гудфеллоу!

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

У него, у них – глупо завидовать. В конце концов, и у меня из игрушек был в распоряжении как минимум новенький Peugeot 308CC. Не «Сиси», а «Цеце», прошу заметить. Кабриолет. Изумительного окраса: брусничный с искрой. Оно было бы совсем, как костюм у Чичикова, если бы бруснику не полили шоколадом. Ее полили.

И в этом, доложу я вам, определенно что-то есть – кататься по Шотландии на французской машине. Размышлять об их общей нелюбви к англичанам, я имею в виду шотландцев и французов. Вспоминать о «Давнем союзе», заключенном ими в 1295 году против Эдуарда I по прозвищу Длинноногий (второе прозвище – «молот скоттов»). О том, что когда-то Дугласы получили титул герцогов Туринских, Гамильтоны стали герцогами Шартелеро, а Стюарты – лордами д’Обиньи. Думать с грустью о шотландской королеве Марии Стюарт, воспитанной во Франции и в первом браке повенчанной с французским дофином.

С другой стороны, всего важнее игрушка сама по себе. И чувство легкой неуместности француза на британской дороге. Потому мы едем по такой же игрушечной и мало уместной в привычных широтах земле под названием «Королевство Файф». С административной точки зрения – всего лишь одно из графств. С географической – полуостров на восточном побережье Шотландии. В длину – 45 миль, в ширину (в самом широком месте) – 22. Береговая линия – 115 миль. Можно, конечно, обратиться к истории, но лучше не делать этого до отъезда.

Потому что просто катаясь по Файфу, начинаешь понимать – действительно королевство. В том смысле, что не похоже ни Англию, ни на Франции, ни даже на всю остальную Шотландию. Тут нет ни гор, не долин, ни озер, ни суровых горцев. Это равнинная часть страны, так называемые Лоулендс – «Низкие земли». Но и от них Файф тоже отбит очень четко: на юге – проливом Ферт-оф-Форт, на севере – проливом Ферт-оф-Тэй. Через оба Ферта перекинулись гигантские мосты – словно бы для того, чтобы яснее обозначить вход в королевство. На Форт-Роуд-Бридж попадаешь, двигаясь из Эдинбурга, на Тэй-Бридж – из Данди. Действительно, очень наглядно. Мосты чем-то похожие на пряжки: если их расстегнуть, то, кажется, полуостров отколется от большой земле и направится прямиком в Северное море, а там – и вовсе куда-нибудь на край света. В точности как сделал когда-то уроженец Файфа мореход Александр Селькирк, тот самый, с которого Даниэль Дефо списал своего Робинзона Крузо.

Ну вот, подоспело время исторических справок. Тут я не буду в развернутой форме. Я буду – сжато. С родиной гольфа покончили. Но Файф – это еще в каком-то смысле и родина тенниса. В том смысле, что здесь, в Фолкледнском дворце, находится старшейший в мире корт, спроектированный специально для Якова V (отца Марии Стюарт). Как и The Old Course, корт тоже открыт для всех желающих.

Городок Данфермлин (едем дальше) – древняя столица Шотландии. Королева Маргарет основала в нем бенедиктинский монастырь, превращенный затем ее сыном Давидом I в аббатство. В аббатстве покоится прах сразу шести шотландских королей, включая неукротимого противника англичан Роберта Брюса.

Собственно, из-за тесной связи с историей шотландской монархии Файф и стал называться королевством (по крайней мере, не в последнюю очередь). Именно ярлы Файфа в Средние века обладали исключительным правом возлагать корону на голову нового правителя (и хотя сами церемонии происходили в соседнем Пертшире, во дворце Скоун, это, конечно, решающего значения не имеет).

А еще раньше, задолго до наступления Средневековья, на берегу залива, носящего сегодня имя апостола Андрея, высадился монах из греческих Патр. Звали его Регул. Или просто – Рул. Как потом оказалось, у себя на родине он служил хранителем мощей Святого Андрея, распятого в тех же самых Патрах. И было хранителю видение: отправиться на запад и основать там церковь в честь апостола. Так Регул и сделал. Он изъял часть мощей (кости правого предплечья, три пальца, один зуб, коленная чашечка) и прибыл с ними в Шотландию. По слухам, тогдашний король Файфа, заинтригованный прибытием чужеземцев, решил лично разведать, зачем они пожаловали. Но едва он явился на берег, как в небе над морем повис белый косой крест. Так родился флаг Шотландии.

А потом в месте высадки возникло христианское поселение, ныне известное как Сент-Эндрюс, и самый большой в Британии кафедральный собор. Кроме того, местный архиепископ был главой всей католической церкви в Шотландии. Не удивительно, что в пору протестантской Реформации собор разрушили. Удивительно, что мощи по-прежнему здесь, в башне Святого Рула. У входа там есть турникет: нужно всего лишь просунуть в прорезь железную, с бороздкой посередине, таблетку (два с чем-то фунта). Я лично мощей не видел. Зато поднялся на самый верх башни – а это 156 ступенек, сначала железных, потом каменных – и окинул взглядом руины соборы. Ярлычки надгробий. Залив. Каякеров в прибое. Рыбацкие лодки у пирса. Колледж Святого Сальватора, один из трех в составе университета Сент-Эндрюса (самый старый университет Шотландии и третий по старшинству во всем Соединенном королевстве, почтеннее – только Оксфорд и Кембридж).

Окинул. Подбил итог. К гольфу, теннису, мощам и великой учености прибавил (по памяти) здешних купцов, которые не только торговали с континентальной Европой (Францией – прежде всего), но еще и вывели особую породу боевых тюленей для борьбы с пиратскими судами (прежде всего – английскими).

А еще с башни Святого Рула хорошо были видны пляжи – Западные Пески (West Sands, это где каякеры) и Восточные (East Sands, это где снимались оскароносные «Огненные колесницы»). И те, и другие – лучшие песчаные пляжи Шотландии.

А еще был виден мой отель: я – приехал.

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Это опять же очень сжато. В развернутой форме будет как минимум так: «Родина гольфа». Все, наверное, слышали байку про пастухов, которые от нечего делать придумали ударами посоха загонять в кроличьи норы камни. Так вот: это случилось здесь, в Сент-Эндрюсе. И здесь же, в Сент-Эндрюсе появилось первое в мире поле для гольфа. Оно существует до сих пор. Называется – The Old Course. Открыто для всех желающих, без ограничений. Нужно только заранее записаться. И заплатить чуть больше обычного.

Площадка, впрочем, довольно скромная. Обнесена на диво неказистым забором – просто слегка заостренные палки на проволоке. Немного на плавник похоже, потому что дерево гладкое, будто оглаженное морем. Хотя это, скорее всего, дождь. В общем, если The Old Course для вас не то же самое, что черный камень Каабы для мусульман или Храм Гроба Господня для христианских паломников, то делать здесь особенно нечего. Даже более или менее увлеченным гольферам. А про тех, кто не играет вообще, нечего и говорить. The Old Course? Ну да, видел: такая лужайка за серым заборчиком.

Я – не играю. Поэтому меня больше поразили игрушки, а не святыни (нормальная шотландская логика).

The Old Course – это, конечно, целый сакральный комплекс. Несколько площадок для гольфа. Роскошный отель (тоже The Old Course). Но самое главное – Links Trust, учебный центр для начинающих. В сущности, шеренга небольших домиков вдоль кромки огромного поля и что-то вроде парковочных кассет под открытым небом. В кассетах новички самостоятельно отрабатывают удары. В домиках – они их отрабатывают под наблюдением тренеров. Оказывается, гольф – не только религия, но еще и наука.

Представьте себе небольшую комнатку. Одна стена – рольставень. Подняли рольставень – за ним поле. Вложили мячик в эту вот рюмку для яйца (tee), замахнулись, ударили. Все? И ничего не все. Потому что это только начало тренировки. Ваши действия записывают сразу две видеокамеры. Затем инструктор выводит на экран изображение. Щелкая мышкой, тянет внутри подопытного тела красную ломаную линию, как нитку трубопровода по карте, – стежок за стежком, отрезок за отрезком, от сустава к суставу: ноги, таз, позвоночник, руки. И действительно, так гораздо легче понять, где допущена ошибка и какую именно позу нужно принять для точного и сильного удара. Засим имеется Trackman – специальное устройство, которое, как мне сказали, исходно использовалось в военном деле. Для слежения за полетом межконтинентальных баллистических ракет. Здесь оно следит за полетом вашего мяча. Начальная скорость. Конечная скорость. Траектория. Количество вращений. Все что хочешь, короче. Я толком не запомнил. Может, даже и не Trackman, а Flightscope. Неважно. Что запомнилось хорошо, так это, повторяю, игрушки. Шарики для тренировок – желтые. Поле – зеленое. Шарики в поле – как одуванчики. Их много. Они цветут густо. А потом вдруг появляется синий-синий трактор с каким-то пластиковым коробом впереди – вместо привычной отвальной лопаты. Я так понял, это пылесос. Для засасывания шариков. Или косилка, если мы думаем об одуванчиках. Люди машут в кассетах клюшками, шарики летят в поле свечками, зацветают желтым в аккуратно подстриженной траве, а потом их слизывает трактор. По-моему, фантастическая игрушка (в смысле, этот пылесос или косилка).

Но есть и еще лучше. По виду – что-то вроде отстегнутой деревянной ноги, только снова из пластика. Или отбойного молотка. Или просто большой бутыли с ручкой. Это для тех, кто тренируется уже непосредственно возле лунки. Тычешь горлышком в грин (некоторые термины я все же освоил), стараешься попасть в шарик. Если попал – шарик мгновенно всасывается внутрь. И снова все чисто. Приятно посмотреть на людей.

Про священный трепет ничего не скажу – ну, родина гольфа и родина. Очень хорошо. Но эти вот пылесосы меня сразили. Даже зависть взяла – черт возьми, додумались же ребята! Я чувствовал себя примерно как Джокер, увидевший в небе новенький самолет Бэтмена.

«Откуда у него такие игрушки?»

Продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Правильный ответ: «Трамвай».

Это если сжато. В развернутой форме будет примерно так: «Трамвай возвращается, чтобы спасти Эдинбург от пробок». А вопрос проще некуда – зачем перекопали весь город?

Повсюду эти дорожные барьеры, конусы, оградительные сетки, указатели путей объезда и, разумеется, страшные пробки. На Принсис-стрит пасутся целые стада экскаваторов, с какой-то издевательской грацией выгибая на фоне замковой горы свои железные шеи.

Конечно, народу тут меньше не стало, и магазины по-прежнему торгуют очень бойко. Но теперь шопинг жестко отбит от любования видами, простым поворотом головы их уже не свяжешь в одно. Либо ты разглядываешь витрины, либо – дорожные блоки и экскаваторы. Только так. А если хочется перебрать глазами знакомые четки – замок, домик поэта Рэмзи, шпили богословского факультета, покрытый патиной купол нацбанка, – то извольте перейти на другую сторону улицы и спуститься в городские сады – Принсис-стрит Гарденз.

Вообще-то, строительные работы надлежало завершить еще к началу года. Но сейчас год уже на излете, середина осени, а рельсов пока никаких не видно. И это при смете в 500 миллионов фунтов! Не исключено, что с трамваем в Эдинбурге получится, как с парламентом. Там, если не ошибаюсь, опоздали на пять лет, а денег съели вдесятеро больше, чем ожидалось: вместо 40 миллионов освоили 430 с хвостиком. После чего граждане начали высказываться в том духе, что неплохо бы это здание сровнять с землей.

Будет ли так же горячо любим в народе трамвай, пока сказать трудно. Но еще трудней представить, что местные автомобилисты откажутся от своих машин в пользу уличных вагонов на электрической тяге (правильно – «трамвай»).

Между тем, работы – ведутся. Экскаваторы – роют. Отбойные молотки – стучат. И гулять по Эдинбургу совершенно не хочется.

Так что в этот раз находок было совсем немного. Старик в замшевом картузе, свитшоте и с рюкзаком за спиной что-то бурно пел под гитару, поначалу казалось – пивные песни. Вблизи обнаружилось, однако, что дед орет «харекрищну-харераму», что на ногах у него сандалии, а из-под свитшота торчит форменный персиковый балахон. Мотивчик, впрочем, был определенно пивной – в духе шотландских pub songs.

Потом на Королевской миле попался припедренный, с пухлой мордашкой, вампир: он вел за собой экскурсию, кокетливо помахивая тростью и приминая щечками стоячий белый воротничок над черным-черным камзолом, почему-то украшенный на спине шнуровкой.

Понравилась вывеска – Tempting Tattie («Искусительное пюре»). Правда, само заведеньице с пожарно-красным фасадом было закрыто. А потом на пешеходном переходе возник бритый юноша в долгополом пальто и с огромным, как для трюмо, зеркалом, в котором тормошилась вся Маркет-стрит и, бесспорно, не била стекла. Это – все.

Что было дальше?

Правильный ответ: «Сент-Эндрюс».

продолжение

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Смешнее всего, что Раскольников в самом деле появился. Вечером того же дня я шел по Листону. И не особенно сопротивлялся, когда из каменной арки выскочил тощий проворный официант с белозубой улыбкой и, коснувшись моего рукава кончиками пальцев, предложил мистеру садиться.

– Узо, – бросил я вяло.

– Узо энд мезе? – переспросил официант.

– Что значит мезе?

– О, мезе, мезо, ит из…

В конце концов, официант объяснил, что это такой традиционный набор закусок: крошечные слоеные пирожки, канапе, тонко порезанное овощи – в общем, очень уместная к узо вещь. И, словно бы не вполне уверенный, хорошо ли я понял, переспросил на всякий случай, откуда я. Узнав, что из России, парень как-то весь приосанился, точно рядовой перед офицером, и произнес торжественно:

– Федор Достоевский.

Видя, что это произвело на клиента некоторое впечатление, он заулыбался и начал осторожно пятиться назад, словно выходил из храма, где я был не иначе как алтарем, к которому, известное дело, не поворачиваются спиной. Только в самых дверях кафе (меня усадили на открытой веранде) официант повернулся, чтобы, наконец, перейти на рысь.

Возвращение было еще более эффектным.

Всей той же рысью парень летел мне навстречу, удерживая поднос в таком смелом замахе, что совершенно непонятно было, почему посуда не падает с почти отвесной плоскости на землю. При этом он еще и пел себе под нос что-то очень бодрое и несуразное, типа:

– А юпи-юпи-юпи-да, юпи-да, юпи-да, а юпи-юпи-юпи-да, да!!!

Поднос спланировал на столик ковром-самолетом.

– Я смотрю, у вас хорошее настроение! – вырвалось у меня с некоторой даже завистью

– Да, я сегодня как Раскольников! – последовал ответ, от которого как-то странно екнуло сердце и вспомнилась не столько старуха с расквашенной башкой, сколько мой собственный страх перед механаки, мчавшимся из недр города приструнить бабочку и разрушить ее дремотный танец во дворе за Святым Спиридоном.

– Раскольников? – переспросил я удивленно. – А это как?

Официант в свою очередь удивился столь нелепой постановке вопроса.

– Ну, как? У меня одно время были неприятности, а потом они кончились.

И, помолчав немного, для верности добавил:

– Новая жизнь!

Тут, наконец, до меня дошло. То, что в романе Достоевского дано было в самом конце, всего двумя откровенно фальшивыми фразами, которым, после пятисот с лишним страниц беспросветной муки, не верит почти никто из наших читателей, служило для грека главным смыслом книги и единственным оправданием героя. «Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – но теперешний рассказ наш окончен».

– Как вас зовут? – поинтересовался я, решив, что углубляться в Достоевского, конечно, нет смысла, но что имя лучшего его интерпретатора все-таки следует запомнить.

Официанта звали Кимонас.

Причем запомнилось не просто имя само по себе, а внутри довольно жесткого сочетания слов (родившегося в ту же минуту) – «закон Кимонаса».

Этот закон формулировался очень просто: «Кто счастлив, тот и прав».

Разумеется, не я его сформулировал: закон известен давно. Был он известен и мне, но только Кимонас превратил его в живую реальность.

Я вдруг представил себе, каким идиотом буду выглядеть, если попытаюсь доказать парню, что имя Раскольникова никак не может служить синонимом хорошего настроения и что Достоевский нагло врет, когда талдычит читателем о воскресении героя.

Правота – удивительно неприятная штука. Не хочу показаться снобом, но, по-моему, в любом мало-мальски приличном человеке чувство собственной правоты каким-то загадочным образом связано с чувством стыда. Причем стыда изначального, первобытного, видового. Отрицать это, будем честны перед собой, трудно. Еще труднее объяснить – с этим нужно учиться жить.

Стыдно чувствовать себя правым родителю, наказывающему сына или дочь.

Стыдно чувствовать себя правым мужу, упрекающему жену за легкомыслие или даже проклинающему ее за измену.

Стыдно чувствовать себя правым начальнику, распекающему (особенно по заслугам) подчиненного.

Наслаждаться собственной правотой, ругая правительство, – это уже настоящее непотребство, если не особая форма разврата.

Даже покорнейше возвращая творцу билет, любезный вы наш Федор Михайлович (пардон, Иван Федорович), даже справедливо попрекая его слезинкой ребенка, трудно где-то в глубине души не ощущать некоторого стыда.

И только счастливый человек никого не стыдится. Потому что счастье не бывает неправедным. Потому что есть только бабочка, танцующая на крыле. Есть заря на подштанниках. Ласточки, похожие на крупную моль. Есть счастливейший остров Корфу. Бульвар Листон. Кафе «Гондола». Официант Кимонас (сейчас он, кстати, работает в кафе «Черная кошка», рядом с моим отелем «Константинополис» – это ли не чудесное совпадение?).

Теперь, когда знакомые, видя на моем лице счастливое выражение, спрашивают c ухмылочкой: «Что, настроение хорошее?» – я отвечаю им не задумываясь:

– Да, я сегодня как Раскольников.

И всегда с готовностью поясняю, в чем дело.

– Знаете, у меня были одно время неприятности. Но потом они кончились.

В точности как теперешний наш рассказ.

 

Далее: История третья

Начало здесь. Предыдущее – здесь

Огромная, аляповатая бабочка из тех, что надувают гелием и продают в городских парках или на пляжах, медленно кружила в воздухе. Почему она не срывалась в небо, я понял сразу: тесемчатую пуповину придавил колесом к асфальту припаркованный во дворе механаки (так у греков называются байки и скутеры, основной вид транспорта на островах с их неизбежно тесными и крутыми улочками).

Бабочка в плену сильно спала с лица, гелий из нее наполовину вышел и, в сущности, стоило бы задаться скорее вопросом, почему она не лежит плашмя на земле. К земле ее, конечно, сносило, когда ветерок, и без того неощутимый, затихал совершенно, словно делая вдох, но и тогда она не пласталась нелепо, а начинала тягуче, словно во сне, подпрыгивать на кромке крыла. Дело в том, что одно крыло у нее по-прежнему оставалось тугим и полным, а другое как бы усохло и уплощилось, превратившись в некое подобие киля под раздавшимся корабельным днищем или толчковую ногу моллюска, выпущенную из раковины перед недальней прогулкой. На этой ноге бабочка и пружинила, бесшумно танцуя на корде вокруг приструнившего ее колеса, как сомнамбула-невольница вокруг султана, который тоже уже успел задремать и забыть об обещанном снисхождении.

Я присел на корточки возле передней вилки мопеда. Странная вещь: на ней, как на колу мочало, шапкой висела тонко нарезанная из газет лапша (гораздо тоньше, чем у нас нарезают бумагу на форточки, комаров отпугивать). Странна была она и сама по себе – что, почему, откуда (вероятно, из машинки для уничтожения бумаги)? Но еще более странны были ее телодвижения, больше всего напоминавшие о водорослях на мелководье: колышимая бесплотным ветром, лапша просто плыла по воздуху, тоже словно струясь в каком-то своем причудливом танце, чья физика, впрочем, уже не подлежала рациональному объяснению.

Ударил колокол. Потом еще раз. Стало понятно, что это просто часы на башне. Где-то в недрах улицы послышался стрекот. Так и есть: механаки. «Это сюда», – сразу же подумал я, хотя стрекот был еще далеко. Подумал и тотчас поймал себя на сильнейшем дежа-вю. Где-то вот это уже точно было, может быть, не со мной, а в книжке какой-нибудь или детской страшилке: «В черном-черном городе, на черной-черной улице, в черном-черном доме…»

Я поднялся с корточек и лениво так, как бы нехотя, будто, в самом деле, кто-то наблюдал за мной из окна, чтобы потом вдруг вынырнуть из-под земли и, гаденько похихикивая, назвать в лицо трусом. Дежа-вю крепло стремительно, а шаг сделался нетороплив настолько, что если за мной действительно кто-нибудь наблюдал, то, прежде чем упрекать в трусости, наверняка не удержался бы и крикнул что-нибудь типа: «С вами все в порядке, мистер?»

Наконец, механаки влетел во двор. Верхом на нем сидел плотный мужичок в униформе, нечто среднее между охранником, инкассатором и человеком из налоговой. Ушел я совсем недалеко от стоянки и потому без труда заметил, что и этот механаки наехал колесом на корду – бабочка как раз балансировали на крыле в крайней точке доступной ей амплитуды – и сделал поводок еще короче.

Движок замолк. На башне осыпался железным обрезком в ведро седьмой удар, и в ту же самую минуту, где-то в стороне порта, заиграл духовой оркестр.

«Не может быть!» – мелькнуло у меня в голове. Но относились эти слова уже не к бабочке, не к городским часам и не к оркестру, а к моим собственным мыслям. Я вспомнил, кто именно был тот человек, который сказал себе, едва заслышав шаги внизу лестницы, что «это непременно сюда, в четвертый этаж, К СТАРУХЕ».

Это был Родин Романович Раскольников.

Читать дальше