Начало – здесь. Предыдущее – здесь.
Пока я не выпил чая, я не спустился за землю. Я присел на приступок на тротуаре и мне налили чая с молоком и имбирем в маленькую глиняную чашечку. Чай оказался душой этого мира: выпив эту чашечку, я почувствовал, как навстречу этим людям открылось мое сердце. Я находился в восхищении, в состоянии длящегося восторга: эти люди жили в мире богов, симфония которых для них была более реальна, чем все происходящее вокруг. Боги и только боги задавали тон их жизни. Все вместе они составляли божественную симфонию, которую ничто не нарушало. Молодцы ходили парочками, втроем и большими компаниями, обнявшись или взявшись за руки. Девушки, ни на кого не смотря, спешили по делам – если не шли в сопровождении молодого человека. Женщины постарше были более раскованны.
Внезапно мимо нас прошел абсолютно голый, черный и грязнющий человек с всколоченными волосами, похожими на черную паклю. Это был в первую очередь человек, а потом уже местный уличный сумасшедший, он же святой, он дредлокс-дрэд. Он прошел сквозь густую толпу, как ни в чем ни бывало, и побрел к соседней мусорной куче. Своей жизнью он доказывал чистоту этого места. Он был вымазан пеплом и между ног у него болтался хуй с яйцами, непонятно как оставшийся в целости среди этого хаоса. Его незащищенность больно ранила меня. Я сидел на каменном приступке, поджав под себя ноги, рядом с шипящей сковородкой, наблюдая за проворными движениями человека, подкидывающего макароны вверх, тем самым переворачивая их на сковородке. Ко мне подошел другой продавец и сказал:
– Не сиди тут в обуви…
И посреди этого развала, грязищи и столпотворения, мне пришлось снять свои тапочки, чтобы остаться сидеть с ногами на этом каменном приступке. Этот приступок оказался общественной скамейкой.
Что же мне делать теперь с пустой глиняной чашечкой?
Как что? Брахманы сказали – глиняную чашечку надо разбить, после того, как ты выпил свой чай.
– Зачем же, о великий брахман? – спросил простой человек.
– Затем чтобы больше людей лепили эти чашечки и работали вместо того, чтобы сидеть на месте.
И люди стали разбивать глиняные чашечки, кидая их на проезжую часть.
Таким способом брахманы создавали новые рабочие места.
Ты скоро увидишь, как ранним утром рикши-велотачки будут со всех окрестностей переть в Калькутту десятки и сотни своих велотачек, нагруженных маленькими рукотворными глиняными чашечками. Они будут пихать их плечами и руками по удушающе-беспредельному Мосту Ховра, артерии Калькутты, на которой стоит жуткий рев и смогно-смрадное удушье. Каждый день они перли и будут переть эти тачки, останавливаясь только на узком островке, чтобы забить косяк, выкурить лекарственное растение, и дальше переть в город эти глиняные штуковины. Так Брахманы сказали – пусть всего будет больше! Пусть шибче крутится колесо! И Великий Матриарх Кали Страхолюдина добавила – все правильно, все должны работать.
Да будет цвести славный город Гуджарат! Пусть придут сюда все ремесла, пусть брахманы читают книги, а муслимы рассуждают об Аллахе, а дудочки играют глупые мелодии, чтобы под них плясали обезьянки. Пусть всего будет больше, – сказала Кали Дурга, – в славном городе Гуджарате.
И закрутилась в Гуджарате такая катавасия, что никому уже тут ничего не расхлебать.
В одном, братцы, Дурга просчиталась. Не нравились ей, серьезной дамочке, плохо пахнущие мужчины. И записала она их в самые низшие касты кожевенников, торговцев мясом и рыбой, и – самое главное – мусорщиков. И стали они неприкасаемыми.
И плохо стали работать мусорщики. И росли горы мусора в Гуджарате. Но ничего уже нельзя было поделать. Мусорщики послали общество туда же, куда послало их общество. Занятием этих неприкасаемых стало курение презренного гашиша и лже-медитация в подражание брахманам. Груды мусора вызывали в них равнодушную зевоту.
– Ах так, презренные? – сказало светское общество, – Да и хрен с ним с этим мусором. Пусть он останется на вашей совести. Мы не прикоснемся к нему. Мы и на фоне мусора будем выглядеть как в сказке. Засыпьте им хоть весь Гуджарат.
И мусора становилось все больше и больше…
И сколько известные киноактрисы не поднимали общественных волнений на тему «так дальше жить нельзя», никто уже не мог изменить судьбу этого народа.