Этот текст можно считать продолжением подборки «Кислотные штаты Америки» Степана Евстигнеева, появившейся недавно на страницах Осьминога. Там была речь о влиянии ЛСД на смену американской жизненной парадигмы в шестидесятые годы, здесь тоже речь отчасти пойдет о переменах этого периода. Но – произошедших в Европе. Рассматривать эти перемены мы будем через призму текстов Умберто Эко, типичного итальянского шестидесятника (родился в 1932 году), познавшего громкий успех, благодаря роману «Имя розы», изданному в 1980 году. Но вышедшему – целиком из шестидесятых. А точнее – из 1968 года, о чем Эко прямо и говорит в первом же абзаце своей книги «Имя Розы».

Вот этот абзац: «16 августа 1968 года я приобрел книгу под названием «Записки отца Адсона из Мелька, переведенные на французский язык по изданию отца Ж. Мабийоиа» (Париж, типография Ласурсского аббатства, 1842). Автором перевода значился некий аббат Балле. В довольно бедном историческом комментарии сообщалось, что переводчик дословно следовал изданию рукописи XIV в., разысканной в библиотеке Мелькского монастыря знаменитым ученым семнадцатого столетия, столь много сделавшим для историографии ордена бенедиктинцев. Так найденный в Праге (выходит, уже в третий раз) раритет спас меня от тоски в чужой стране, где я дожидался той, кто была мне дорога. Через несколько дней бедный город был занят советскими войсками».

Первая книга (до того, впрочем, Эко опубликовал множество текстов по истории культуры и семиотеке, а также – километры журнальных колонок), первый абзац (первой главы, которая симптоматично называется «Разумеется, рукопись») – это все знаки, которые требуют отдельного толкования. Но этим я заниматься не буду, напомню только содержание романа «Имя розы»: таинственные убийства и пожар в монастырской библиотеке – все из-за стремления завладеть некоей рукописью (разумеется). А конкретно – неизвестным текстом Аристотеля. Собственно, Аристотель тут лишь для того, чтобы показать великую значимость погибшего текста. На его месте мог быть любой другой автор и текст. Тут важно лишь то, что уничтожено некое сообщение, информация. То есть Эко организует убийства и пожар для того, чтобы сообщение осталось непрочитанным.

Возможны, конечно, и другие объяснения текста, но мы сейчас остановимся лишь на этом. Исключительно ради того, чтобы выделить одну интересующую нас тему в произведениях Умберто Эко: тему уничтоженного смысла. И оставим пока «Имя розы». Перейдем к роману «Маятник Фуко», который, собственно, и интересен в связи со сменой парадигмы, произошедшей в шестидесятые годы.

Разумеется, «Маятник Фуко» завязывается в конце шестидесятых. В критический момент своей жизни (уже у маятника Фуко в Париже) его герой Казобон вспоминает свое шестидесятническое студенчество:

О чем же я действительно думал пятнадцать лет назад? Убежденный, что не верю, я чувствовал вину перед теми, кто верил. Поскольку я ощущал, что правы они, я положил себе верить, как в других случаях полагается принимать аспирин. Вреда от него нет, а на душе становится легче.

Я оказался в гуще революции (как минимум, это была самая очаровательная из всех симуляций революции) именно потому, что приискивал себе порядочную веру. Я считал, что приличный человек обязан ходить на собрания, участвовать в уличных шествиях и манифестациях; я кричал, вместе со мне подобными «фашистские гады, буржуям нет пощады!» и не швырял порфировых кубиков и металлических шаров только по той причине, что всегда опасался, как бы ближний не сделал мне того же, что я делаю ближнему; однако испытывал невероятный внутренний подъем, улепетывая по узким улочкам центра от дышащих в затылок полицейских. Я возвращался домой с чувством выполненного долга. На собраниях мне не удавалось одушевиться групповой психологией; мешало подозрение, что достаточно одной правильно выбранной цитаты, чтобы из этой группы пришлось уходить в противоположную. Я этим и занимался про себя – подбирал цитаты. И так проводил время.

Поскольку в ходе вышеупомянутых уличных шествий я подстраивался то к одному, то к другому транспаранту, если там обозначалась девица, радовавшая взоры, я сделал вывод, что для многих моих товарищей по борьбе политическая деятельность является родом секса, а секс является страстью. Мне же хотелось до страсти не доходить и ограничиваться любопытством. Хотя, в то же время, занимаясь храмовниками тамплиерами и многообразными половыми извращениями, которые приписывали им, я попал на цитату из Карпократа – насчет того, что чтобы быть свободным от тирании ангелов, захвативших наш космос, необходимо предаваться всяким непотребствам, освобождаясь тем самым от долговых обязательств перед универсумом и собственным телом, и что только этаким путем душа способна отмежеваться от страстей и обрести первоначальную чистоту. Когда мы вырабатывали План, я обнаружил, что многие запойные заговорщики, чтобы добыть озарение, следуют этому рецепту.

Вот и появилось ключевое слово «Маятника Фуко»: План. Запомним его и двинемся дальше. В Милане шестидесятых Казобон дышит воздухом революции. В основном дышит в баре «Пилад», который Фуко описывает, например, так: ««Пилад» тем вечером представлял собой типичную картину золотого века. Буквально в воздухе витало предчувствие, что революция не только назрела, но и нашла себе спонсора – Союз Промышленников». Но вот почему-то (из-за любви) наш Казобон (он вообще-то филолог, как Эко, и пишет диссертацию о процессе над тамплиерами) отправляется в Бразилию (вслед за своей девушкой) и проводит там несколько лет, обучая туземцев итальянскому языку. Это как бы инициационное путешествие (типа: годы странствий Вильгельма Мейстера). В Латинской Америке он, между прочим, знакомится с многообразными синкретическими культами, в которых под тонкой оболочкой католицизма бьется живая религиозность индейцев и негров (на Переменах исследованиями подобного рода вещей, но на русской почве занимается Олег Давыдов – см. его Места силы).

Наверно, читавшим текст Степана Евстигнеева «Кислотные штаты Америки» не надо объяснять, что Штатовская психоделическая революция питалась не только ЛСД, но и грибочками из Латинской Америки (от Гордона Уоссона с его русской женой Валентиной, которая стала грибной музой, до Карлоса Кастанеды). Короче, инициация на магическом континенте – явный намек на психоделические перемены шестидесятых. И еще более символично то, что именно там Умберто Эко знакомит своего героя с неким итальянцем по фамилии Алье, знатоком всяких культов и эзотерики, который в дальнейшем сыграет немалую роль в развитии сюжета и создании Плана.

Много чудес увидел Казобон за океаном, но вот приходит пора возвращаться на родину. Италия за время его отсутствия неузнаваемо переменилась.

Я вернулся из Бразилии и не знал, кто я. Подходило тридцатилетие. В моем возрасте мой отец был отцом, знал, кто он и где ему жить.

Я очень долго пробыл далеко от страны, в ней произошли очень важные вещи, я же существовал в мире, набитом невероятностями, потому и итальянские новости читались в фантастическом свете. Покидая обратное полушарие, перед отъездом я раскошелился на авиакруиз над лесами Амазонии, при посадке в Форталесе на борт прибыли газеты, в каком то местном издании на первой странице я увидел знакомую физиономию с подписью «Человек, убивший Моро». В свое время мы с ним выпили вместе немало белого у стойки славного Пилада.

Разумеется, по возвращении мне объяснили, что Моро он не убивал. Дай такому пистолет, он выстрелит себе в челюсть, чтобы проверить его исправность. Он просто находился в той квартире, куда ворвалась политическая полиция и обнаружила три пистолета и взрывчатку под кроватью…

Насчет Италии на новом этапе, я понимал на редкость мало. Я уехал оттуда на самой грани огромных перемен, почти что с комплексом вины из-за того, что сбегаю, когда приходит наконец-то время посчитаться. До отъезда мне хватало двух или трех фраз, цитаты, тона речи, чтобы уяснить политическое лицо. Но по возвращении я уже не разбирался, кто за кого. Уже не говорили о революции, говорили о Желании, так называемые левые цитировали Ницше и Селина, правая пресса больше всего занималась революцией в третьем мире.

Я снова оказался в «Пиладе». Неразведанная зона. Бильярд оставался, картины тоже были те же, но не та была фауна. Я узнал, что бывшие завсегдатаи пооткрывали школы трансцендентальной медитации и макробиотические рестораны. Я спросил, открыта ли уже где-нибудь палатка умбанды. Ах, еще нет, значит, я, поскольку стажировался в стране, смогу получить эксклюзив?

Чтоб потрафить давнишней клиентуре, Пилад не выкинул флиппер старинной модели, к тому же эти флипперы начали до того походить на картины Лихтенштейна, что их уже приобретали антиквары. Но бок о бок с флиппером теперь стояли новые машины с флуоресцентным экраном, где когортами проплывали бронированные игуаны, шли в атаку камикадзе из Сторонней Державы и лягушка сигала из пустого в порожнее, огрызаясь по-японски. Пилад теперь освещался синюшными сполохами, и не исключаю, что перед галактическими экранами имела место, совсем недавно, вербовка в Красные Бригады. Флиппер, конечно же, все забросили, потому что в него играть невозможно, если за ремнем или в кармане штанов у тебя засунут пистолет.

…Поначалу мне стоило больших усилий снова прижиться в «Пиладе». Шаг за шагом, и даже не каждый вечер, я в лесу посторонних мне лиц открывал те, знакомые, лица выживших, чуть запотевшие от моей опознавательной одышки: текстовик в рекламном агентстве, консультант по налоговым вопросам, торговец книгами в рассрочку – если раньше он пристраивал сочинения Че Гевары, ныне перешел на торговлю траволечением, буддизмом и астрологией. Я увидел: кто-то начинал шепелявить, в волосах появились частые серые пряди, но в руке зажат стаканчик виски, так и кажется, будто этому стакану лет десять, и из него выпивается только одна капелька в месяц, насасывая по глоточку в год.

– А ты чем занят, почему не показываешься у нас? – спросил один из них.

– А что значит нынче «у нас»?

Он посмотрел на меня, как будто я исчезал из страны на сто лет:

– Отдел культуры горсовета.

Сколько смешного случилось без меня – обалдеть можно.

Я решил изобрести себе дело.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ