Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

— Что? — спросил я.

— Нечто о птичках, — отвечало привидение.

Но не смешно ли это, читатель?

— Ты хочешь сказать, что птичка и есть хронотоп?

— Да.

— Предположим, что ж дальше?

— Да почти ничего — судьба каждой птички в руках того, кто владеет клеткой.

***

Конечно, всякий герой живет в рамках, предоставленных ему автором, как птичка в клетке, — какие могут быть в этом сомнения? Эти рамки, конечно, не пустые пространство и время, не ньютоновская фикция, а наполненные чем-то пространство и время (хронотоп) — они наполнены возможным для героя (невозможное для него — другая клетка). В пределах этого возможного он только и может развиваться — резвиться на свободе возможного.

Но откуда берется это возможное, неужели автор определяет его? Я так не думаю. Конечно, известны пределы возможного для таких ограниченных персонажей, как Бригелла, Пантолоне, ницшеанец, добрый шериф, руководитель производства, благородный отец, Геннадий Лоренц и так далее; и не трудно, обрядив Панталоне в джинсы, а доброго шерифа в милицейскую форму, разыграть как по нотам (хронотоп) какое-нибудь действие; точно так же нетрудно, глядя в окно и ковыряясь пальцем в носу (или анусе), выдавить из себя сколько угодно страниц какого угодно потока сознания — ведь очень хорошо известно, как это делается. Но интересней другое: дать возможность герою самому поступить так или иначе, позволить ему самому наткнуться на пределы своих возможностей, и вот только здесь, на границе своих возможностей, он впервые покажет, что же он из себя представляет.

Ведь читатель очень часто вместе с автором ошибается в герое — это сплошь и рядом у Достоевского, — и мы иногда чувствуем, что самый живой герой — тот, в котором ошибается сам автор. Обычно это какой-нибудь периферийный герой, за которым автор следит себе так — вполглаза. Но именно потому, что автор своим взглядом не сковывает его действий, герой и может проявить себя сам. Ну, например: Ганя Иволгин. В «Идиоте» это, пожалуй, самый живой персонаж: то он решает подличать, то падает в обморок, то мирится с князем, то почему-то опять надеется на Аглаю — он непредсказуем, в отличие, скажем, от князя Мышкина, которого Достоевский слишком уж опекает. Но кто же ставит пределы возможностей? Да, мне кажется, сам герой, ибо судьба — это человек; а какой-то особой разницы между живым человеком и литературным героем нет. Разница только в способах проявления: один является через природу и обладает телом, а второй — через автора. Но автор ему не указ, автор — только среда, в которой формируется его характер, а характер обтачивается во взаимодействии с другими героями и героинями. Вот, пожалуй, единственно возможное и единственно верное обоснование реализма как подражания (мимезис) — все остальное будет подражанием не сущности мира, а каким-нибудь мелким его черточкам: бытописанием, «физиологией», натурализмом и проч.

Впрочем, я проделал это рассуждение о литературе вовсе не для того, чтобы вы подумали, что я тоже пишу роман. Нет, я-то как раз вот именно фотографирую реальность, излагаю быль, и поэтому выяснить, откуда, например, берутся птички в клетках, мне значительно труднее, чем тем, кто пишет хоть и реалистические, но романы. Мне и до сих пор не удалось узнать, откуда взялись птички в клетках. Но, читатель, не проще ли всего предположить, что так устроен мир, а дальше уже и не спрашивать. Чем, в сущности, отличается, моя орнитология от монадологии Лейбница? — да почти что ничем.

Продолжение