Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Душевнобольной всегда вызывает во мне чувства безотчетной брезгливости. Это главный критерий ненормальности, читатель, — других нет и быть не может (зря я так приставал к Сидорову). Если, скажем, кто–то на ваших глазах совершает какой–нибудь непонятный поступок, и вам противно (вы чувствуете, что вас вырвет, как только вы прикоснетесь к нему), думать нечего — он ненормален. Все тесты, все физиологические показания ничего не значат, ибо, быть может, вам просто неизвестны основания того или иного поступка и состояния человека — неизвестно, почему поступающий взволнован и ведет себя неадекватно. Но вот если вам тошно, ошибки сделать невозможно — он крези. Если у вас найдется, что возразить на это, отвечу: диагностика и вообще вещь субъективная, но у настоящего диагноста его субъективность непогрешима.

***

Я снова вспоминаю свои чувства по поводу Марлинского, когда он весь взъерошенный прибежал ко мне после «кащенки». Брезгливость к чему–то нечистому — вот что я помню. Ну, а его болезненный демонизм, нервическая суетливость, отчаянная решимость на что–то? — конечно же, это было болезнью.

Ведь уже до того, как его забрали в больницу, он был слишком вскидчив, грубил налево и направо; реакции его были «гипербореичны», неадекватны, «демоничны»; восторженность его не знала пределов — в общем, он был невыносимо противен. Весь комплекс, как видите… И вполне естественно, что, когда, взорвавшись из–за какой–то мелочи, он наорал на своего редактора, редактор этот, не будь дурак, составил анонимное письмо, по которому Марли и забрали. (Теперь уже точно известно, читатель, — то был редактор.)

Марлинский бежал — да его с его мелкими неврозами никто бы, конечно, не стал держать в сумасшедшем доме — зато он приобрел ореол: терновый венец скрасил его безобразье, а тут еще Лика…

Я вспомнил также его загадочный приезд с дачи в Москву — он смотрелся прямо орлом. Приезжал, видите ли, чтобы прочесть две главы своего поганого романа! Но уже на чтении был рассеян, печален, а потом, когда мы надрались, все порывался что–то мне рассказать и — не решился. Теперь–то понятно, что не решился он мне рассказать, — хотел покаяться, гад, и не смог.

Томочка, которую я обо всем расспрошу подробно, расскажет мне, что тогда Марли приезжал как раз затем, чтобы увидеться с Ликой (может быть, ей собрался прочесть свой шедевр?), но в этот день (перед чтением) получил прямую отставку, ибо Лика, почувствовав себя беременной, очевидно, другими глазами посмотрела на него. Формальной ссоры, наверное, не было — ведь вот только позавчера Лика слушала у Томочки марлинские рассказы. (Оказывается, о его рассказах говорила она той ночью, когда забежала ко мне, — тогда еще читателю снился сон! — о его дурацкой прозе, в которой «ничего не происходит».) Ссоры не было, но Лика не хотела иметь с ним дела, и Марли бесился из–за этого, искал встречи, хотел объясниться — в общем, вел себя недостойно и по–марлински.

Больше я ничего не знаю о том, как там у них разворачивались события, — не все ведь знает мой информатор Томочка Лядская, а спрашивать у непосредственных участников, согласитесь, совсем неудобно. Приходило мне в голову, правда, что Томочка врет, что ничего такого и не было, но поскольку я все же значительно больше хотел, чтобы не было насилия на подземной Неглинке, чтоб оно стало сном для меня и для Лики, — я и склонился к той мысли, что ребенка ей сделал Марли, а не мой, теперь уже ручной, небесный поклонник.

Для меня ведь нерв этой загадки был вовсе не в том несчастном ребенке, а в Лике: что с ней случилось? Я даже так до сих пор и не понимаю, почему я столь странно воспринял эту весть о ребенке, почему до такой степени разволновался? Скорей, волновался во мне Теофиль, но по поводу чего? — беременности или аборта? Пока что меня не интересовало ни то, ни другое — меня, повторяю, интересовал только этот факт фака. Я сразу отбросил очевидную для меня ранее гипотезу половой распущенности небесной цивилизации, но, с другой стороны, даже просто мысль о том, что Лика могла отдаться Марлинскому, была для меня нестерпима. Отдаться прыщавому уродцу Марли в мятой шляпочке на голове? — читатель, это ведь невозможно — эстетически.

— Но если там была такая любовь, — спросил я Томочку, — почему бы ей и не родить от него?

— Ты что, с луны свалился? — он же негр…

Да, читатель, Марлинский был негр. А что тут такого? — Печорин вон знал одного немца по фамилии Иванов… Да и потом — Марлинский ведь был литературным негром. Шутка! — что мне еще остается?

— Может, она его и до сих пор любит? — предположил я.

— Нельзя понять — любит, не любит, плюнет…

— А он что?

— Ой, ты знаешь — там все так запутано… Ничего не знаю!

Вот и весь разговор — конечно, ничего не знает! — и я покинул демоническую сплетницу.

Продолжение