Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Но как же Лика–то? А что? — может, для нее тоже ничего не случилось — вполне может быть! — ведь она человек все той же «эпохи подлогов» и того же «царства теней». Вы только вспомните, как легко поверила она в то, что случившееся на Подземной реке было сновидением; как защищала своих мертвецов, когда я позднее изложил ей миф Теофиля; как отдалась глистоподобному Жене, а потом поспешила отделаться от последствий абортом… Да, и еще это участие в гнусных радениях тарелочников?!

***

Бывает иногда так, дорогие читатели, что герой вдруг совершенно выходит из–под контроля, — это симптом означает, что герой ожил, или, как говорят литераторы марлинского типа, — «возник образ». Легко понять, что герой может заявить своеволие (ожить) разными способами. Самый простой (и все остальные сводятся к этому) — это когда вы пишете, намереваясь сказать то–то, но как–то постепенно рука уводит вас в сторону, и вы говорите совсем не то. Как тут быть, что делать? — можно, например, попробовать начать бороться со строптивым героем и в конце концов (если получится) поставить его на место; а можно все пустить на самотек, и куда–нибудь кривая да вывезет.

Это два способа для литератора, но моя задача сложнее. Я ведь пишу чистую правду, в которой, правда, не все так уж ясно; все мои герои живые люди (может, кроме меня одного?), — люди, а не какие–то отвлеченные «саморазвивающиеся образы»; я ни с кем из них теперь уже не могу бороться и ничего не могу пустить на самотек, ибо ведь события, которые я описываю, давным–давно произошли и совершились. Но вот, поди ж ты, Лика вдруг взбунтовалась, она никак не хочет входить в отведенный ей жизнью образ. Вы только вспомните все то, что сделала она и что с ней произошло на этих страницах (начиная с портрета в самой первой главе и кончая вот этими моими сомнениями по поводу укрощения ее строптивости), — сплошь одни противоречия и совершенно неясно, чего она хочет. О, если бы хоть она это знала сама! — поверьте, читатель, я бы взял на себя такой грех: придумал бы ей какую–то роль, да и дело с концом…

Так ведь нет! — уверяю: она меня просто уже окончательно измучила (прямо как Рогожина), — да и вас, наверное, тоже не меньше. Истеричность и непокладистость этой натуры поражает, и в этом она — настоящая Настасья Филипповна, ибо сущность Настасьи Филипповны как раз и состоит в том, чтобы желать и не желать быть собой.

Что ж, читатель, давай, что ли, поступим с Ликой, как с Настасьей Филипповной Барашковой («бедной овечкой», как я где–то в начале Лику уже называл), давай принесем ее на алтарь литературы, и дело с концом. Как ты хочешь с ней поступить? Можно чиркнуть садовым ножом по горлу, можно обойтись как–нибудь символистически — хочешь, например, я сейчас с ней улягусь в постель? — не хочешь? ревнуешь?! Тогда я скажу тебе, что у нас с ней ничего такого никогда не было, и, сказав это, я совсем уже больше не буду о ней вспоминать — я все забыл. Какая Лика? Да была ли вообще Лика, читатель?

Продолжение