Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Я вышел из автомата, намереваясь навсегда забыть несчастную Лику и хлопнув дверью, столкнулся с довольно пожилой уже женщиной. Она маячила здесь, еще когда я звонил, и теперь, столкнувшись со мной, спросила:

— Работает?

— О, еще как!

— Может быть, вы мне разменяете?.. — и она показала три копейки.

— Ну конечно.

Я сунул левую руку в карман и выгреб мелочь. Взяв с моей ладони двушку и копейку, она вдруг в упор с каким–то непонятным состраданием и, еще пожалуй, любопытством взглянула на меня. И тогда в сочетании черт ее красивого, выразительного, восточного типа лица я узнал черточки моей тетки Гарпеши — на меня глядели ее маленькие глаза. Я остолбенел, все еще держа свою мелочь на раскрытой руке, — я был в ужасе, ибо эти глаза, появляющиеся теперь слишком часто, сулили мне одни только неприятности.

— И давно это у вас? — спросила тетя.

— Что именно?

Отодвинув монетки в одну сторону, она длинным ногтем безымянного пальца показала одно место на моей ладони:

— Вот это.

На линии жизни багровело маленькое расплывчатое пятнышко. Я пожал плечами:

— Первый раз вижу. А что это значит?

— Берегись, молодой человек и прощай. — И она, захлопнув, как манускрипт, мою руку, вошла в телефонную будку.

Из лязга за ней закрывшейся двери родился, вдруг, визг тормозов, грохот, звон — я оглянулся, увидел: у въезда на самотечный мост автобус смял легковую машину, притер ее к тумбе моста. Мгновенно возникла толпа и зароилась вокруг. Из центра ее уже слышались удары и крики.

— Обоих насмерть, — сказал кто–то, когда я подошел поближе.

У разбитого такси на спине лежал Сверчок. Через покореженную дверь вытаскивали его ночную спутницу — вытащили, оттащили в сторону, положили на асфальт. Ветер шевелил ее черные волосы, засыпая их палью, в углу левого глаза стыла слеза. Тело было совершенно исковеркано. Из разрыва платья на боку натекла лужица крови, дымящейся в свете фар.

Живое тело невозможно положить в ту ужасающую своей определенной безысходностью позу, в которой нашел я эту женщину. Живое тело живо неуловимой игрой своих мышц, и как ни положи его, оно всегда найдет удобное для себя положение. Мертвое тело недвижно. Неестественное переплетение ее ног, изгиб ее талии вызывал мысли об огромной дохлой кошке.

Я наклонился, встал на колени, чтобы лучше ее рассмотреть, и узнал гадалку, которой только что разменял три копейки у автомата; но только у мертвой было молодое лицо и глаза были Лики Смирновой. Эти глаза, они глядели, пронзая меня, в небеса, и вот — я впервые поймал этот взгляд… Теперь–то уже остановившийся взгляд! Словно бы ток пробежал по моим позвонкам от копчика вверх — я встал и пошел машинально вниз, к Самотеке.

Я шел, и разнообразные мысли путались в моей голове, как змеи в своем гнезде. Я вспоминал разговор с Ликой (мой странный ошибочный звонок), эту женщину из автомата… Теперь она мне казалась той самой гадалкой, которую я повстречал когда–то в метро, и она мне гадала у паперти церкви, оставив на память перчатку, которую я потом бросил Бенедиктову. Я пытался вспомнить лицо этой женщины (не той, у которой лицо превратилось в маску, а этой, с которой я ездил недавно в такси), — пытался вспомнить лицо в ту минуту, когда, после жертвы ферзя, она возникла вдруг на полу моей комнаты, — пытался и не мог его вспомнить. Вспоминался только распухший язык, высунутый изо рта… Кто она? Почему же всё так перепуталось? Мать честная, да что здесь реально?

— Закурить не найдется? — услышал я голос.

— Нет.

Я резко повернул и пошел назад, надеясь еще застать эту женщину в будке, но ее уже не было. На месте катастрофы, у милицейских машин и ненужной теперь скорой помощи, толпился народ. Я подошел, высматривая гадалку в толпе, и взгляд мой снова упал на убитую: «мертвый младенец»… Черт возьми! — этот «мертвый младенец», Бенедиктов, Смирнов, катастрофа — все так символично, что хочется выть! Тут еще вспомнился «Реквием» Верди, под который мы совершали свой путь в этом разбитом такси, — медвежья услуга памяти. И как всегда у меня это вовремя, к случаю! — но теперь–то уже даже и слишком… Сейчас мне было не до реминисценций. Меня и без того давила какая–то прямо садистски–продуманная нарочитость всей этой ситуации, ее изощренная литературность… Еще и уместные мысли казались совсем неуместными, но — музыка сама звучала в моих ушах. Единственным спасением было сострить, рассмеяться, разрушить это ублюдочное построение, однако ничего смешного я не видел тут, — ничего, поклянусь вам хоть водами Стикса…

Продолжение