Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

— Сгинь, ничтожество, не раздражай меня! — крикнул я, и привидение исчезло, растворилось, расслоилось сизым табачным дымом. На дворе уже было утро. Я сидел на красном диване в комнате расслабленного птицевода, и не было в ней ровным счетом ни одной птички и ни одной клетки — была комната и неизвестно откуда вдруг взявшийся красный диван, как бы в насмешку мне кем-то поставленный в этой комнате. И ничего сверх того: никаких клеток, никаких птичек, никакого Геннадия Лоренца не было — только комната с красным диваном. Я сидел и не знал, что делать мне дальше и что обо всем этом думать.

Я бездумно встал и направился к себе домой — что-то ждет меня там?

Ничего — все оказалось нормально. Правда, выглядел дом неуютным, как будто остывшим от меня — так бывает, когда возвращаешься после далекой поездки. И, как после долгого путешествия, я был измучен и разбит. Хотелось спать. я разделся, но не успел еще лечь, как раздался звонок телефона. Я посмотрел на часы — семь утра! — рановато стали трезвонить. Но все-таки взял трубку:

— Алло? (Читатель, я не мог понять, кто это звонит: заплаканный женский голос.) Нет, не узнаю. Кто умер? Лика? — вот теперь узнал. Но кто же умер?

— Да дядя Саша, дядя мой.

— О господи.

— Ты можешь приехать? — спросила Лика.

Я мялся. Не люблю мертвецов! Участвовать в похоронах, видеть черное, переносить эти ужасающие запахи — помесь елки с формалином — увольте. Я так и сказал: «Лика, давай увидимся, давай поговорим, но… понимаешь, не могу…» Ведь так понятно, — думал я, — что ей надо со мной просто поговорить. Поговорить — вот чего тебе нужно, разве я не знаю? И разве я не прав? Похороны, надо вам сказать, это такое мероприятие, когда люди особенно интенсивно общаются. Открытый гроб дает повод выражать такие чувства, которые обычно скрывают. Открытый гроб — это открытая рана, из которой потоком хлещет кровь. Здесь кровь идет, прямо сказать, горлом, и на вас выплескивается, вместе со скорбью, нечто сокровенное — то, что до времени тщательно сберегается от чужих глаз.

Меня, конечно, очень интересовали эти тайны, но совсем не хотелось видеть мертвое тело. И без того уже во мраке одиноких ночей уготовано мне этой смертью бесконечное собеседование с покойным — я остро почувствовал это! — так уж лучше не знать и не видеть, как выглядел он на смертном одре; не догадываться даже, какова была его последняя мысль, что он в конце концов представлял собой, что унес, что оставил, чем стал. Пусть приходит молча эта тень — пусть приходит, но ничего не говорит о своих страданиях. Я как-нибудь уж сам вложу в ее бесплотные уста то, что мне больше будет подходить. А вот с Ликой поговорить надо, — так думал я, слушая сквозь помехи телефонной сети ее тихие всхлипывания.

— Лика, ты слышишь меня? — давай завтра в три часа…

— Завтра похороны.

— Ну, послезавтра.

— Лучше, сегодня.

— Ладно, давай — через час у Пушкина.

***

Все — до свиданья, любезный читатель, — до свидания месяца через два или три. Через два-три месяца встретимся снова на этих страницах, — на страницах романа под названием «Побег».

КОНЕЦ ЧАСТИ ВТОРОЙ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ — открыть>>

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

— Что? — спросил я.

— Нечто о птичках, — отвечало привидение.

Но не смешно ли это, читатель?

— Ты хочешь сказать, что птичка и есть хронотоп?

— Да.

— Предположим, что ж дальше?

— Да почти ничего — судьба каждой птички в руках того, кто владеет клеткой.

***

Конечно, всякий герой живет в рамках, предоставленных ему автором, как птичка в клетке, — какие могут быть в этом сомнения? Эти рамки, конечно, не пустые пространство и время, не ньютоновская фикция, а наполненные чем-то пространство и время (хронотоп) — они наполнены возможным для героя (невозможное для него — другая клетка). В пределах этого возможного он только и может развиваться — резвиться на свободе возможного.

Но откуда берется это возможное, неужели автор определяет его? Я так не думаю. Конечно, известны пределы возможного для таких ограниченных персонажей, как Бригелла, Пантолоне, ницшеанец, добрый шериф, руководитель производства, благородный отец, Геннадий Лоренц и так далее; и не трудно, обрядив Панталоне в джинсы, а доброго шерифа в милицейскую форму, разыграть как по нотам (хронотоп) какое-нибудь действие; точно так же нетрудно, глядя в окно и ковыряясь пальцем в носу (или анусе), выдавить из себя сколько угодно страниц какого угодно потока сознания — ведь очень хорошо известно, как это делается. Но интересней другое: дать возможность герою самому поступить так или иначе, позволить ему самому наткнуться на пределы своих возможностей, и вот только здесь, на границе своих возможностей, он впервые покажет, что же он из себя представляет.

Ведь читатель очень часто вместе с автором ошибается в герое — это сплошь и рядом у Достоевского, — и мы иногда чувствуем, что самый живой герой — тот, в котором ошибается сам автор. Обычно это какой-нибудь периферийный герой, за которым автор следит себе так — вполглаза. Но именно потому, что автор своим взглядом не сковывает его действий, герой и может проявить себя сам. Ну, например: Ганя Иволгин. В «Идиоте» это, пожалуй, самый живой персонаж: то он решает подличать, то падает в обморок, то мирится с князем, то почему-то опять надеется на Аглаю — он непредсказуем, в отличие, скажем, от князя Мышкина, которого Достоевский слишком уж опекает. Но кто же ставит пределы возможностей? Да, мне кажется, сам герой, ибо судьба — это человек; а какой-то особой разницы между живым человеком и литературным героем нет. Разница только в способах проявления: один является через природу и обладает телом, а второй — через автора. Но автор ему не указ, автор — только среда, в которой формируется его характер, а характер обтачивается во взаимодействии с другими героями и героинями. Вот, пожалуй, единственно возможное и единственно верное обоснование реализма как подражания (мимезис) — все остальное будет подражанием не сущности мира, а каким-нибудь мелким его черточкам: бытописанием, «физиологией», натурализмом и проч.

Впрочем, я проделал это рассуждение о литературе вовсе не для того, чтобы вы подумали, что я тоже пишу роман. Нет, я-то как раз вот именно фотографирую реальность, излагаю быль, и поэтому выяснить, откуда, например, берутся птички в клетках, мне значительно труднее, чем тем, кто пишет хоть и реалистические, но романы. Мне и до сих пор не удалось узнать, откуда взялись птички в клетках. Но, читатель, не проще ли всего предположить, что так устроен мир, а дальше уже и не спрашивать. Чем, в сущности, отличается, моя орнитология от монадологии Лейбница? — да почти что ничем.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Что-то крошечное копошилось в пепельнице среди окурков — значительно меньшее, чем таракан или муха. Я присмотрелся — ба, да это же человечек! Вгляделся пристальнее, напрягая глаза, ловя его в фокус, — человечек стал расти под лучом моего внимательного взгляда, и вскоре я увидел (вот ведь черт — вроде что-то знакомое), — я увидел, что это лишенный мной жизни расслабленный Лоренц. Этого ситного друга еще не хватало, — подумал я, с отвращением ужаса глядя на убогое привидение, которое все продолжало расти и вскоре достигло нормальных размеров. Вихляясь и дрожа, Геннадий сполз со стола и уселся напротив меня в кресло, выражая своей паралитической позой оскорбленное достоинство.

— Что делать мне, читатель, со столь неправдоподобными, быть может, с твоей точки зрения, происшествиями?! — ведь я и сам чувствую, что таких вещей в мире не должно быть, а вот поди ж ты… Уверяю, что сам я был бы несказанно рад, если бы это был только мой вымысел, но ведь это не так: подобные же вещи происходят, к примеру, на страницах романа Булгакова (глобус, в который всматривается Маргарита), и нет никаких сомнений в том, что моему призрачному гостю, моему мертвому герою, пришло в голову явиться из пепельницы именно таким способом лишь потому, что он тоже читатель и много читал.

— Я хотел, — начал он, — написать роман, который будет начинаться с того, что я начинаю рассматривать под лупой соринку, и она начинает расти, превращается в человека, потом во вселенную…

Подумать только — все писатели! Но не надо обращать на эти начинания слишком много внимания, дорогой читатель, — привидения всегда несут вздор и тщатся сделать из мухи слона.

Геннадий помолчал, потрясся, а потом как вдруг брякнул:

— Зачем ты убил меня? Убить человека — убить вселенную.

Вот видишь, читатель, — все вздор! И я проигнорировал это пустое восклицание. Я понимал, что Геннадий явился сюда неспроста и — как раз вовремя. Я ждал — что он еще скажет?

— Из-за тебя я не закончил исследование о полихронотопе, — сказал он со слезой.

Вы слышите, читатель? — «полихронотопе»! — что-то новенькое. Но, обратим внимание, до чего же глумливое привидение попалось — со всяким другим можно было бы серьезно поговорить, узнать тайны судьбы, а это завело о каком-то неоконченном полихренотопе — да кончаешь ли ты вообще что-нибудь, бесконечно-безъяикий сексуально-математический ужас, расслабленный призрак дурного конца без начала? Видимо — нет! Я взял пепельницу со стола…

— Не надо! — вскричал он, — я больше не буду. Я пришел сообщить нечто важное…

— О полихренотопе?

— О птичках!.. Это и есть хронотоп…

— Что?

***

Ну, читатель, согласимся — это ведь нежданный поворот событий. Вы ведь привыкли, наверно, считать, что хронотоп — это что-то из литературоведения, а тут — на тебе! — птичка в клетке. Впрочем, вам-то видней, а я еще толком не знаю, что такое хронотоп, и для меня хронотоп, Конотоп ли — что в лоб, что по лбу. Конотоп даже понятней: это вроде какое-то еврейское местечко на Украине, а поскольку Украина — это все еще место (у края), — место, за которым, пожалуй, уже ничего и нет, — постольку Конотоп — есть утопия, то есть выход из игры (за кон), туда (не знаю куда), где втуне тонут кони. А хронотоп, в таком случае — место, где кончается время, где ощущается хроническая нехватка времени; то место, откуда пришел теперь хромой, расслабленный калека Геннадий Лоренц — метопический хронофаг и хронотоп, который в свое время я так разбойно разрушил, преступив с конским топом все божеские и человеческие законы нормальной литературной топики.

Послушай-ка, Геннадий! — сейчас, читатели, я обращаюсь не к своему призрачному герою, а к его расслабленному прообразу, — послушайся меня, я ведь тебе добра желаю — брось полихронотоп и благие начинания без конца, займись чем-нибудь полезным. Не идут тебе эти обноски, и латки (вроде — «поли») ничего не изменят в твоем плачевном положении. Право, займись чем-нибудь — уверяю, тебе будет легче. Например, можно разводить птичек — кур! — вот что тебе подходит: куры. Такая картина: Геннадий с ситом, наполненным комбикормом, прогуливается среди кудахчущих кур, оделяя (и прямо — причащая) их поликрошками. Договорились? — а поскольку ты все равно не знаешь, что такое полихронотоп, я его у тебя отбираю и определяю по-своему — как «нечто о птичках».

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Я огляделся вокруг — все было по-прежнему, только не было клеток и птиц, вместо них стоял красный диван, и я на нем. Да, — подумалось, — значит, все это было сном или бредом неземной цивилизации. Я понял, что мой бред — ее бред, телепатируемый мне, я брежу ее бредом, который есть, тем не менее, — ее мольба.

Интересно, сколько времени прошло? Главное, когда это началось, с какого момента считать это сном (или божественным бредом)? Как будет угодно? Начать ли с самого начала моей истории? Или — с появления неземной цивилизации? Или с момента, когда по вине натянувшей мне нос Марины Стефанны я вдруг сделался серым котом, и случились другие метаморфозы? А может, все началось в то мгновенье, когда я покинул лядское тело? Или все же, когда я вновь обрел свое и увидел, как оно, проснувшись, встало, пошло, разговорилось с Щекотихиной, утешало Лику Смирнову, влюбилось в Софью? А не стал ли я, как некогда и опасался, Томочкой Лядской? — ведь и вправду: наверно, последней она побывала в моем бренном теле, и вполне могло так случиться, что я осознал ее собой, а она, точно так же, меня. Ведь и это вполне могли мне устроить мои неземные вожатые. кто Я? — Томочка Лядская? Или Я — это я? Когда я уснул? И кто уснул во мне? Или, может быть, кто-то проснулся? Кто я — Чжуан Цзы или бабочка? И кто всадил нож в мою головогрудь, кто меня наколол на булавку? — кто эти насекомоядные, напавшие на нас с Софьей? И что, кстати, с ней? И что сейчас снится тому, кто был в моей шкуре? Кто заполнил оставленный мною хитин? Чжуан Цзы? Или взбесившийся странник по звездам? Уснул я или же, наоборот, пробудился после удара ножом? Эй, неземной энтомолог, ответь мне, что все это значит? Как быть мне теперь? Быть может, теперь я есть ты?

***

Что же делать — ведь к тому же еще я страшусь вопросов читателей, которые могут сказать: «Как же так? Если это не вы все время действовали во второй части, а кто-то другой в вашем теле (и вы даже не знаете кто), — откуда же, спрашивается, он знает тогда ваше прошлое? Почему, в таком случае, он вел себя точно так же, как вы?..» То есть Я? Э, читатель, ведь это еще полбеды, это-то как раз еще можно объяснить тем, что он (этот Я) нашел все нужные ему воспоминания в моем теле (о таких вещах уже шла речь во время метаморфоз); — вы мне попробуйте объяснить другое, более поразительное: откуда он (Я) мог знать, что я делал, когда обитал в чужом теле — в теле Сержа или Томочки (ведь он это, кажется, помнил)? — вот это действительно вопрос так вопрос, и если вы сумеете дать мне на него исчерпывающий ответ, я преклоню колена перед вашими из ряда вон выходящими ясновидческими способностями. Может быть, все же это действовал я, а может, ему вообще все приснилось? Кто знает?

Но, в общем, все это теперь и не важно — как-нибудь, осторожно выспрашивая тех, с кем в то время встречался, я помаленьку выясню: что было, а чего не было… И заживу новой жизнью. Главное, что теперь уже я — это я, пришедший в себя, — думал я, закуривая и бросая обгоревшую спичку в стоящую рядом пепельницу, полную окурков. Я бросил спичку в пепельницу и увидал, что в ней что-то шевелится.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Длина лезвия ножа, пронзающего вашу грудь, уменьшается пропорционально глубине проникновения в внутренности. Таков общий закон — удел пронзаемых. Но в моем случае никакого действительного проникновения, конечно, не было. Длина лезвия, правда, тоже уменьшилась, но проникновение было только мнимым, так что, когда рукоять ножа, блеснувшего светлым лучом, тупо ткнулась мне в ребра, это была всего лишь пустая рукоять, ибо вещественная часть лезвия уже обратилась в ноль, а я, вскрикнув, очнулся от сильного толчка на красном диване в комнате убиенного мной калеки Геннадия Лоренца.

Читатель, возможно, уже успел позабыть это несчастное существо и его птичек — так вот я напомню, что некоторое время назад на страницах этой истории действовал некий Геннадий, расслабленный калека и большой любитель птиц. Будучи в теле тоже, быть может, вами уже забытой женщины по имени Томочка Лядская, я не стерпел обиды, нанесенной ей упомянутым Геннадием Лоренцом, и бросил ему в лицо его же истерзанную душу, отчего несчастный вдруг помер, взбрыкнув ногами и тонко чирикнув. Я же тогда, как вы теперь вспоминаете, вылетел вон из тела Томочки и, скитаясь где попало без тела, наткнулся, в конце концов, на себя, спящего в своей собственной квартире.

Если читатель внимательно, как дело того и заслуживает, следил за ходом моего правдивого повествования, он сейчас ни капельки не удивляется тому, что теперь я очнулся на этом красном диване (которого, к слову сказать, здесь раньше и не было), — на красном диване в комнате безвозвратно погубившего свою злосчастную душу калеки Геннадия.

Ведь как вы думаете, что означает выражение: «я обрел себя»? Это, во-первых, может значить, что я очнулся; может также значить, что я осознал себя, и так далее. Но для того, кто оставил и потерял свое тело, это должно означать, в первую очередь, только одно: что он вновь обнаружил его — нашел свое тело. И именно таким образом, не сомневаюсь, вы прочитали мой текст в первой главе этой части.

Действительно, оттолкнувшись от распяленного в небесах безобразного младенца, я очутился у себя дома, где нашел себя на кровати с синяком под глазом; но — разве это значит, что я вселился в свое тело? Я действительно нашел себя в указанном месте, так сказать, обрел себя, но, очевидно, место было уже занято.

Далее возникает вопрос. Ведь со мной что-то происходило в это время — так вот со мной это было или не со мной? В ответе невозможно усомниться: конечно, со мной — без меня не обошлось, раз я все об этом так подробно знаю, но отсюда никак не следует, что действовал я. То был не я, читатель, — то был другой. А кто? Кто его знает — может быть, вы? Кто-то другой (а не я) утешал Лику, пьянствовал с Марлинским, любил Софью и все остальное… Но кто? Поживем увидим, а пока что хотелось бы вас попросить: переведите, пожалуйста, весь текст с того момента, как я, обретя свое тело, подумал, встал и пошел, на третье лицо — он пробудился, он протер глаза и так далее. А я пусть тогда будет именем: имя ему будет Я.

Продолжение