Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

В секундное мгновение перед нами раскрылся коктебельский край. У Васьки высоко взлетели ресницы, привстал:

– Вот так диво!

Иначе не назовешь. В просторную ширь бухты упирался величественный, капризно-неповторимый горный хребет, голубовато-синий в предвечерних лучах солнца. С чем сравнить, какими словами выразить первозданную красоту? Закатное небо, кажущаяся небрежность гряды гор, синь моря у подножья располагались в величественной тональности. Подавленные великолепием природы, мы молчали

Чтоб не оскорблять взгляды и слух человечиной, мы не стали спускаться в поселок и свернули на заброшенную каменистую дорогу через виноградники. Путь оказался перерыт канавой. Но что для джипа канава? Включаю передний мост, и он ее одолел. Дорога вывела на холм. Вокруг – пустынно-выжженная степь с островками полыни, а позади куда хватало взгляда, лежали горы – мы насчитали семь планов – залитые золотисто-рассеянные светом низкого красного солнца. Под обрывистыми склонами холма синела неподвижная гладь моря. Оно омывало далекую прибрежную полосу с неразборчивыми строениями.

Мы с жадностью вдыхали морской воздух. Не захлебнуться бы… Васька только озирался вокруг.

– Бывает же так… Здесь только жить и помереть.

Поживем, Василий Терентич. Поживем и не помрем.

Восторги восторгами, но надо отыскать место обитания. Дорога привела джип к что ни на есть «самому синему морю». Широченный пляж тончайшего белого песка полого спускался к воде. Бухту замыкала горушка с острым хребтом, напоминавшим когтистую спину ископаемого зверя, на вершине торчала вышка пограничников. У кромки воды резвились две пары – мужики и бабы в чем мать родила. Мужики с разинутыми ртами гонялись за неспешно убегавшими вислозадыми девушками, а когда ловили, девушки со счастливыми взвизгами отбивались.

– Нудисты на вольном выпасе, – усмехнулся Васька.

Мы не стали смотреть, чем закончатся пятнашки, и тронулись дальше. Дорога оборвалась у невысокого холма. На воющем моторе достигли вершины. Спустились и невдалеке от моря нашли площадку, защищенную скалами. У скал серебрилась листвой маслина. Отроду не ночевал под маслиной.

Разгрузились, поставили палатку. На газовой плитке хозяйственный Васька сварганил ужин. От воздержания Васька помолодел, окреп, нежный алкогольный румянец сменился крепким загаром. Всегда бы так. Пьем чай при лунном свете. Восторги в душе сменила тихо-прозрачная благость. Васька не спускал взгляда с мертво-мерцающей лунной дорожки – кто знает, где она кончается.

– А Чена нет, – тихо обронил я.

Не надо бы. Нечего трогать незажившую рану. И заживет ли она когда-нибудь?

– Сманила-таки сука, – Васька отвернулся от моря. Улегся, подперев голову кистью. – Один английский биолог придумал теорию, будто бы женщина стала человеком с той незабвенной поры, когда у нее прекратилась течка, в отличие от животных-самок, стало быть.

– Ну?

Васька со смешком:

– А представь, ели бы она не кончилась. Половушка дважды в год по недельке и больше – ни-ни… Представляешь, что творилось бы с населением в отпущенный природой срок?

Я лениво слушаю.

– Совокуплялись бы денно и нощно на каждом углу. Так сказать, всенародная ебля. День А! – воодушевлялся Васька. И после паузы притворно вздохнул. – А после – ширинки и дамские трусики на замок, и за работу, товарищи. И жди, когда через полгода нагрянет незабвенный день…

Смотрю на его голубовато-бледное в лунных сумерках лицо.

– По-моему, тебе давно пора устроить свой день «А», – говорю.

Васька лишь пожимает плечами.

И потянулись однообразно-безмятежные дни – жаркое солнце, сверкающее теплое море и мелкий, как пыль, песок. После полудня, накупавшись и нажарившись до невмоготы, уползаем в наше логово под прохладную тень маслины и отдыхаем до вечера. Мы переживаем ощущение незамутненного человеческой скверной и нечистью бытия. Что может быть природное и чище?

Я хотел забыть и музыку, но она меня не забывала. Звуки родились раньше слова. Хотел бы я знать, кто был первые человеком на земле, выразившим свои чувства музыкальными звуками.

Я разгуливал по пустынному пляжу, и внезапно осенило:

Голубизну неба я услышал потусторонним бархатным фоном, что-то вроде многоголосого хора в средней тональности.

Солнце представилось жарким, густым, пульсирующим звуком трубы.

Сверкающее море – серебристо-веселая трель кларнета.

Горы – как упругое звучание контрабасов.

Перелезаю через хаос скал на другую сторону бухты, где мы в первый раз появились на джипе. Наверху пляжа в чахлой зелени жарились спины автомобилей, жестяной музыкальной дрянью орали транзисторы. Натыкаюсь на бражничающую компанию. К ногам полетела бутылка – бросили не глядя через плечо.

Возвращаюсь в наше тихое становище. Сидя, прислонившись к скале, Васька меланхолично наигрывал на губной гармошке «Вентиляционную трубу Гарлема».

– А человека на природе, – говорю, – представляю в виде резкого диссонанса, атональных грубых звуков. Как он и есть.

Доиграв фразу, Васька отложил гармошку.

– Ты о чем?

– Так… музыка в мыслях побежала.

Главные действующие лица – звуки – появились. Остается сочинить действо, музыкальную тему и побочные линии. Но она возникнет, как возник «Блюз». Клетки-клавиши в мозгу ответят. Но кто прочтет мой опус, сыграет? Нужен полноценный оркестр, а не группа. Но сейчас меня это не тревожит.

Наши съестные припасы подошли к концу, и пора было подумать о хлебе насущном. Оставляю Ваську приглядывать за барахлом и завожу джип.

В поселке останавливаюсь у гастронома. Но в магазине, громе консервов, которые не то, чтоб есть, а смотреть противно – ничего. Мы достаточно изъездили нашу страну, и всюду на прилавках продмагазинов лежала пустота. Но население притерпелось ко «временным затруднениям». Не привыкать.

– В магазин в шортах не ходят, – строго сказала волоокая красавица в белом халате за кассой, перед которой пусто.

Я с готовностью расстегиваю первую пуговицу – под шортами голо.

– Сейчас сниму.

– Хулиган, – завизжала волоокая.

Беру две буханки хлеба и ухожу. Заезжаю на рынок. На дощатых прилавках изобилие: помидоры, синенькие и всякая огородно-садовая всячина – золотисто-розовые персики, арбузы, дыни… Торгуют приветливо, на мои шорты никто внимания не обращает. У мясного запертого ларька человек десять. Дородная баба с выражением «где-чего-дают» скреблась в дверь:

– Открывай, Степан, слышишь? Час ждем!

За дверью слышались глухие удары топора по мягкому.

– Наворует, как след быть, тогда откроет, – просипел косой мужик в грязной майке. Очередь прибавилась. Голоса:

– Обэхээсэсовцев б по его душу.

– У него все купленные.

Дверь открылась, и мы вламываемся внутрь. На мраморном прилавке куски баранины. Ощущаю во рту вкус шашлыка. Подходит моя очередь. Протягиваю продавцу тридцать рублей:

– Заднюю ножку без сдачи.

Моргнув белыми глазами, Степан вынул из-под прилавка заднюю ногу. Очередь заволновалась:

– Не давать ему ноги!

– Нам не достанется.

– Понаехали паразиты!

Под свирепыми взглядами выхожу с добычей. Много ли человеку нужно для счастья тела? Кусок хорошего мяса. Выезжаю из поселка, сворачиваю под праздничную арку – въезд в винный совхоз «Коктебель».

Замечаю, как с перевала двигается неразличимый темный комочек. Неясные очертания показались мне смутно знакомыми…

Ближе, ближе.

Замер на месте.

Стремительно бросился вперед.

Различаю его темно-красную окраску.

Слышу лай, захлебывающийся на высокой ноте.

Чен!

Выскакиваю из машины навстречу. С размаха бросившись на меня, Чен обнял лапами меня за шею, непрерывно лизал губы, глаза, щеки, уши. Его бьет дрожь. Чувствую, как из глаз потекли слезы. Глубоко и освобожденно вздохнув, Чен положил голову мне на плечо и замер. Так мы стоим, обнявшись, посреди дороги. Несу его в машину и опускаю на переднее сиденье.

Пораженно всматриваюсь в его влажно-счастливые глаза.

– Как ты пришел?

«Шел, шел и пришел. Где лапами, где на машине».

– На машине?

Вижу грузовик порожний и перемахиваю через борт». Чен улыбнулся, показывая зубы. – «Здравствуй, хозяин».

Я глажу его. Дрожь не проходит. Целую в морду.

– Что тебя привело?

«Чувствовал. То и привело».

Вопрос был глупым. Что мы знаем об их чувствах. Чен окреп, раздался в груди, шерсть блестела.

– Чем же ты питался дорогой?

Чен опустил глаза.

«Что под лапу попадет. Курица зазевалась, куропаток ловил в поле, сусликов. Это вас пусти в лес, поле, голыми и безоружными – с голоду пропадете. А мы – нет».

В самом деле.

Заводу мотор. Трогаемся. Чен не сводил с меня преданно-влюбленных глаз.

– А как же Белочка? – спрашиваю.

Чен скорчил недовольную гримасу.

«Я не рожден для семейной жизни, хозяин. Стервой она оказалась, как все сучки. А хозяин меня на цепь хотел посадить».

– Степан?

«Злой дурак», – подумал, как отрезал, Чен.

Из-за выжженных холмов появилась синь моря. У Чена затрепетали ноздри, поднялись уши. Сел на попку и не спускал глаз с моря.

«Как называется эта вода, хозяин?»

– Море.

«Море», – эхом отозвалось у него в мыслях.

Показалась бледно-желтая полоса пляжа и каменно-серая спина горы, уходящая в пенный прибой.

С Васькой повторилась та же сцена. Чен истово облизал его физиономию, радостно визжал, лаял, всем существом показывая, что несказанно рад снова видеть старого приятеля.

– Как он нас нашел? – недоумевал Васька.

– У него спроси, – отвечаю.

Чен повернул ко мне радостную морду.

«Судьба».

– Что он тебе сказал? – помедлив, спросил Васька.

– Сказал, что жить без нас не может, – отвечаю.

Вечером Васька набрал валежника по кустам, кусков деревьев и корней на берегу, и мы затеяли костер. Укрепили над углями шампуры – один для Чена – и всласть поужинали. Деликатно пережевывая шашлык, Чен поглядывал по сторонам.

«Почему у вас вина нет?»

– Василий завязал, – отвечаю ему.

Чен недоверчиво хмыкнул.

«Скорее луна с места сдвинется, чем он завяжет».

– Что он сказал? – поинтересовался Васька.

Я повторил. Васька зашелся от смеха.

– Философ! – и поцеловал Чена между глаз.

Насытившись, мы закусили арбузом, Васька уполз от сытости в палатку спать. Оставив меня, Чен вспрыгнул на скалу и в напряженной позе долго смотрел на море. Слез, сел напротив, глаза наши встретились. В его – отчетливая мысль:

«Слушай, хозяин. Прибежав на перевал, я увидел горы. И сразу вспомнил, как вы вспоминаете сны: видел я их, был здесь. Вспомнил, кем был тогда. Не тем, кого вы называете собакой, а, как вы, человеком».

Я оторопел, не веря своим ушам. Чен был пугающе серьезен.

«Был я среди таких же, как я, людей. Много нас было на лошадях. Мы вели на веревках других людей из тех мест, которые вы зовете Украиной. Спустились сюда заночевать. Это место я тоже вспомнил. Ты слышишь меня, хозяин? Мы жили за теми голубыми горами, которые я увидел с перевала».

Во мне все переворачивалось.

– Что ты еще помнишь? – спросил я с трудом.

«Ничего. Наверное, умер, как тетя Ася, или убили, как Джека».

Встаю в смятении. Чен был человеком. Вот почему я своей внутренней силой постигаю его мысли, а он понимает мои слова. Вот почему. Не верь после этого в переселение души. Человек рождается в мир не единожды. Было отчего закрутиться мыслям. После небытия – в каком обличье я появлюсь на земле? Непостижимо. Обнимаю Чена за шею.

– А тебе нравится быть собакой, как мы вас называем?

Чен подумал.

«Хорошо быть. Я свободен».

– Свобода понятие, а не состояние.

Чен с видом превосходства:

«Как вы, люди, живете? – должен, надо, нельзя. Вас неволит закон. Шага вольного не ступишь. – Показал в улыбке зубы. – А я живу то так, то эдак. Никакой пес надо мной не закон и не власть».

Убедительно.

В однообразном, незатейливом ритме плескался близкий прибой. На бархатно-темном небе, сверкнув, упала звезда – разрушился неведомый нам мир. Красными светлячками дотлевали угли. Я привлекаю к себе Чена.

– Ты больше никогда не покинешь меня, дружок?

Чувствую его влажный язык на ладони.

«Никогда, хозяин. Ты – мой закон».

Продолжение