Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Мы потеряли счет беззаботным дням и соловьиным ночам. Но однажды природа насупилась. Ей нездоровилось, как человеку с похмелья. Березы вздрагивали, точно в ознобе, светлая гладь озера зарябилась и помутнела. Тощие облака морщились и темнели. Воздух загустел до духоты.

Мы возвращались с долгой прогулки. Шли кромкой леса. В поле с деловитым урчанием елозили трактора. Небеса помрачнели до чернильной темноты. Точно крупный зверь, вырвавшийся на волю, завыл ветер, поднимая плотно-непроницаемую коричневую пыль. Вдруг из беспросветно нависших туч, неверно колеблясь, опустилась расширяющаяся к низу воронка. Она шла по полю, пожирая все на своем пути. Наткнулась на трактор, без усилий проглотила его и выплюнула, как мешок. Смерч устремился дальше. Казалось, небесные силы разгневались – что это за железо царапает землю.

Хлынул жестокий ливень. Хоронясь под мокрыми деревьями в сырой мгле мы добрались до озера. Палатку смыло в воду. Дождь с ветром зарядил на всю ночь. Мы заночевали у Степана.

Утром ненастье поутихло. Сквозь драные тучи прорывалось солнце. Мы стали собираться в дорогу. Выудили палатку из озера, сложили скудный скарб. Явился Чен с Белочкой. Взглянул на наши сборы и обреченно вздохнул. Прижался к своей подружке. Она ободряюще лизнула его в губы. Чен потрусил к березе, откопал лапами припасенную косточку и положил перед Белочкой. Вильнув хризантемой хвоста, она принялась грызть.

«Я не поеду с вами, хозяин».

Взгляд, устремленный в сторону Белочки, красноречивее всех слов говорил, почему. Чен поднял на меня счастливые золотистые глаза.

«Со мной, как вы говорите – авария».

– Авария – не катастрофа, – осторожно возражаю я. – Аварию чинят.

Чен мотнул головой:

«Мою мне не одолеть».

Глажу его:

– Не зарекайся. Все беды проходят. Потом и не вспомнишь.

Чен потупил глаза:

«Хоть сейчас бы с вами. Но сил моих нет».

Васька обратил на него внимание.

– Что это с ним?

– Любовь его опрокинула, – отвечаю.

Васька злорадно рассмеялся.

– Бабы – вздор, Чен! И победы над ними означают поражение мужского пола. Одумайся и наплюй.

Чен взглянул в его сторону:

«Сам ныл мне в шерсть по Розе. Забыл, небось». – Нетерпеливо облизал мне руки. – «Прощай, хозяин».

От всего сердца, со слезами, целую его в морду. Чен отбежал к Белочке. Когда мы уходили, он не обернулся.

Сновидение являло съемочную площадку в виде его кабинета, увеличенного до необъятных размеров. Он чувствовал себя молодым. Играл на трубе. Звуки были неверные – фальшивые и хриплые. За роялем с поднятой крышкой складно наяривал Васька в красном фраке с бабочкой на шее.

На вощенном розовом паркете, картинно изгибаясь, танцевала Настя с сыном. Настя вскинула золотистую головку, и он явственно узнал покойную жену.

«Я с нашим сыном танцую, – сверкнули под юпитерами ее зубы. – Он божественно танцует. Как цыганский барон. Ты признал его? Признал?».

Осветители, сидя на юпитерах, согласно кивали головами.

Он всеми силами сознания пытался изгнать видение, но оно продолжалось. Танцующие сделали медленный вычурный поворот возле него. Он увидел лицо жены совсем рядом.

«Как хорошо нам танцевать. А ты убил меня, его ровесницу. За что убил? Я так красиво умерла в первом дубле».

Сын медленно указал длинной рукой на портрет вождя с трубкой:

«Ради него. Он любил, когда убивают».

А Васька скалил зубы:

«Геноцид, геноцид».

Ему сделалось мучительно тошно, но он продолжал извлекать из трубы скверну. В ушах вяз властный голос сына:

«Прикасаясь к искусству, они изгоняют все честные, чистые звуки. Убивают все, кроме фальши и лжи. Слышишь, как он врет?»

Он услышал свой уверенный ответ:

«Так было, есть и будет всегда».

Сын вырвал трубу, и его существо пронзила нестерпимо ясная высокая и длинная нота, и не было ей конца.

«Слышишь, какое искусство?» – воскликнула жена.

Погасли юпитеры.

От кинокамеры, сияющей как самовар, отделился оператор и спросил весело:

«Разрешите, я сдам бутылки, шеф?»

Он прогнал сновидение мучительно хриплым стоном. За щеку дергала Настя.

– Иван, Иван…

Загрузив джип, зашли в дядин дом проститься. Отец вышел на веранду в любимом халате серый, с белыми губами. Я обнимаю его.

– Прощай. Мы уезжаем на юг. – Вглядываюсь. – Что с тобой?

Он поморщился:

– Плохо сплю. – Как-то странно взглянул. – Ты с покойной матерью приснился. Очень сурово обвинял.

Небрежно улыбаюсь:

– В чем? Сон – не явь, – обнял его еще раз. – До осени.

Чувствую, как он вздрогнул под моими руками. Отец сошел с веранды. Медленно отъезжаем. Ощущаю спиной его взгляд. Васька обернулся:

– А старик-то болен.

Минуя Курск стороной, снова выезжаем на шоссе Москва – Симферополь. В воскресенье дорога пустовала, и мы катились без помех. В памяти недолго задержался дядя Миша, истово-настойчивый исполнитель «продовольственной программы», прозвенела соловьиная ночь, сам по себе верующий колдун-самогонщик Степан, его морщинистая сестра… Сердце не переставало плакать по Чену. Не могу приучить себя к мысли, что никогда больше не буду с ним разговаривать.

Впереди мощно двигался полутороэтажный автобус Мерседес, сверкающий, как международная реклама. Что ему понадобилось за Курском? Скоро все объяснилось. Он свернул на площадку перед памятником битве на Курской дуге – скромным танком Т-34 на пьедестале. Остановились и мы. Из Мерседеса вышла солидная компания сильно пожилых немцев с немолодыми и молодыми женами. Неспешно подошли к памятнику. Кто механически-безжизненно ступал на правую ногу, кто – на левую. Протезы не скроешь. У кого неживо гнулась рука, на кистях перчатки. Ветераны, стало быть.

Перебрасываясь сухими фразами, смотрели на Т-34. В васькиных глазах появился озорной злой блеск. Приблизился и выкинул вперед правую руку:

– Хайль Гитлер!

Немцы, как по команде, повернули к нему лица, взглянули с холодным любопытством. А один, высокий, поджарый, с породистым солдатским лицом, изобразил квадратной челюстью улыбку и ответил с иностранной интонацией:

– Мы не есть Хайль Гитлер. Мы есть туристы.

Васька не унимался:

– Прибыли вспомнить свои могилы, герры?

Поджарый со сдерживаемой яростью бросил ему, как плевок, что-то оскорбительное и повернулся спиной. Немцы группками отошли к краю площадки. Оттуда простирались широкие перспективы полей с перелесками, и они с неистребимым любопытством вглядывались в утренние солнечные дали. Так всматриваются в забытую картину, постепенно ее узнавая. Послышалась резкая немецкая речь с паузами и восклицаниями. Слова оживлялись жестами: дескать, мы были здесь… прорвались туда… и резкий жест поджарого, обозначающий остановку.

Представляю, что здесь творилось в их время. И наверное так же безмятежна была утренняя, небесная природа, и плевать она хотела с высоты на убоину внизу. Молодой ветер шевелил волосы убитых, остужал кровь раненых, холодил пот рвущихся в атаку. Вглядываюсь в возбужденные, потусторонние лица немцев. Казалось, их глаза видели и вновь переживали битву. Вернуть бы им молодость, силу, они бы все начали сначала. Время не возвратишь, но зло и ненависть в человечьем мире неистребимы.

Включаю зажигание, и мы уезжаем. Вспоминаю ветеранов в ветхих гимнастерках в деревне. Кто победители? – они или эти, на протезах в Мерседесе. Васька повернул ко мне померкнувшие глаза.

– А что бы было, если б их «Тигры» перегрызли наши Те- тридцатичетверки?

– Воцарилось бы беспощадное зло.

Васька отшвырнул окурок.

– А наше зло добрее?

– Но ты-то жив, – возражаю я. – А то б сгорел в газовой камере не родившись.

– Живем, живем… – косо усмехнулся Васька. Смотрел на убегающий под колеса асфальт. – Без устали вдалбливают, что если так называемое человечество не возьмет «дело мира» в свои руки, то воспарим в атомном апокалипсисе.

Кладу руку на его подрагивающее колено.

– Земля просуществовала миллионы столетий и еще совсем молодая. Вот и зло только начинает свой путь, набирает силу. – В глаза мне бил ясный солнечный день. – Страшен не конец, а победители. А победителей не будет.

Колеса без устали наматывали километры дороги. Что ожидает нас в Крыму?

Продолжение