Окончание. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Гражданская панихида состоялась в Доме кино. Несмотря на летние отпуска, киношников явилось достаточно. Маститые режиссеры не пришли. Кто из-за личных счетов, кто не пожелал видеть свою близкую смерть. Было сказано много казенных и искренне взволнованных слов.

Настало время прощаться. Подхожу к гробу и касаюсь губами лба. Отец был неестественно истощен, рот запал, и обаятельные ямочки в уголках губ превратились в жесткие морщины. Он был искусно загримирован. Потом подошла Настя.

– Не рыдай на груди, – шепчу ей.

Она несколько раз поцеловала его, как живого, и долго не могла отвести потухших глаз.

Рыдающая в платок Нинон Гоголева окатила ее испепеляющим мокрым взглядом, и я разобрал ее слова: «Мерзавка».

По дороге на Новодевичье Настя рассказала, как это случилось. У отца открылось кровотечение через задний проход. Дядя Миша, всполошившись, отвез отца в Воронеж, в обкомовскую больницу. Тамошний светило хирург установил прободение язвы желудка, но оперировать не отважился. «Увольте, увольте, не могу взять на себя ответственность резать такого человека». Обложили подушками в Мерседесе и повезли в Москву. Но в Москве он резко отверг больницу и велел везти на дачу. «Там прожил всю жизнь, там и помру». На даче стало еще хуже. Настя вызвала «Скорую помощь», санитары вынесли отца на одеяле в машину и отвезли в Склифосовскую. Ему безостановочно вливали кровь, вены были плохие, кровь не шла, мучился он долго.

– Убили его… убили, – рыдая, повторяла Настя.

Убили, – думаю. – А, может быть, он сам захотел себя убить.

На Новодевичьем кладбище, член ЦК, предводитель культуры произнес речь и напутствовал отца в могилу отечески партийным словом: «…спи, дорогой товарищ, память о тебе будет вечно жить в наших сердцах». Обряд прощения повторился, и я на правах сына первый бросаю комок земли на крышку гроба. Потом отправились на дачу. Въехали в небрежно открытые ворота. Вечер был уныло понурый или мне так показалось – мы часто заселяем природу своим настроением. Под ветром гулко падали яблоки в некошеную траву. Черный дом стоял неживой крепостью. Чен не стал обегивать и обнюхивать родные места и грустно жался у моих ног, не отходя ни на шаг. Настя отперла входную дверь.

Дом встретил нежилой сухостью, наверху Нортон звонко отсчитал семь раз. Мы поднялись в кабинет. В спальне на скомканном белье, на коврике перед кроватью – кровь. Плотно закрываю дверь в спальню. Настя открыла пыльные окна, и порыв ветра швырнул в кабинет сухие листья. В ящике письменного стола нахожу завещание, заверенное нотариусом, в двух экземплярах. В нем говорилось, что дачу с движимым имуществом наследую я, а деньги на сберкнижке в размере десяти тысяч двух ста рублей – Насте. Только и всего? А отец считался миллионером. Настя протестующе замахала руками:

– Зачем, зачем? Ни копейки мне не надо! Не возьму!

– Возьмешь. Не жечь же мне их, – отвечаю.

Васька прохаживался по кабинету. Под шагами шелестели листья. Обернулся ко мне.

– Богатый наследник. Живи – не хочу.

Протягиваю Насте завещание вместе со сберкнижкой.

– Сохрани.

Она машинально повертела в руках бумажку и без сил повалилась в кресло – не держали ноги. Закрыла лицо усталыми руками и после паузы:

– Я беременна от Ивана Николаевича. – Отняла руки. – И рожу.

Васька усмехнулся:

– А старик не дремал.

Настя со слезами отчаяния вскрикнула:

– Перестань!

Отдаю ему нотную тетрадь с соловьиным опусом.

– Посмотри свою партию на досуге.

Нахожу в баре бутылку водки.

– Помянем.

Спустились на кухню. В холодильнике обнаруживаю копченую колбасу. Васька принес из джипа хлеб и арбуз. Встали с поднятыми стаканами.

– Вечная тебе моя память, Иван Николаевич и земля… – с комком в горле проговорила Настя и не досказала.

Закусили арбузом.

– Лучшей закуси для водки не сыскать, – нарочито бодро сказал Васька.

Настя сидела с опущенной головой, не поднимая глаз:

– Четыре месяца прожила как… как во сне. Было ли, не было ли… Он открыл мне такую жизнь…

– Закрыл, – говорю.

Васька простецки, добро улыбнулся ей.

– Не печалься, Настасья. Ты молодая вдовушка, да еще какая! При таких деньгах любой валет прилепится. Только отбирай.

Настя медленно покачала головой и положила ладонь на мою руку. В глазах не понять что.

– Хотите я с вами останусь, Сева. Буду за домом ходить, вместе его сына растить или… – Запнулась. – Я преданная.

Ласково глажу ее ладонь.

– Нет, Настя. Я далеко уйду, предалеко.

– Куда уйдешь? – забеспокоился Васька.

Улыбаюсь ему:

– В далекую даль. Отсюда не видать.

Мы еще раз помянули отца, доели арбуз. Настя собралась в город – ей немыслимо тяжело ночевать дома. И Васька отправился с ней, проведать мать.

Остаюсь один.

Дом жил своей жизнью. Хлопали окна наверху, стрекотал свою уютную песенку сверчок за печью. В кабинете послышались мягкие, будто ватные шаги. Должно быть домовой объявился обследовать свои владенья, или мается душа отца – дух человека не тлеет в земле и не сгорает.

Когда-нибудь я вернусь сюда из безбрежного вечного небытия. Может быть в ощущениях ветра или в виде какого-нибудь растения – березы или цветка. Или в обличии живого существа. Полюбопытствовать, что сталось с этой землей. А может, застану смертоносную пустошь, что привиделась мне.

Чен смотрит на меня печальными глазами.

«Куда ты уходишь, хозяин? А куда я?»

Обнимаю его.

– Вместе, Чен. Вместе.

Васька проснулся у себя на квартире от властно повелительного зова: «Найди трубу! Возьми!»

Он моментально вскочил. Чья-то необоримая воля призывала его одеться и вернуться туда, откуда приехал. Часы показывали четверть четвертого. Он повиновался. Поймал такси и приказал шоферу:

– Гони скорей!

– Куда скорей?

– За город, – и указал адрес.

На повороте, минуя пруд, он увидел над лесом пульсирующее белое зарево.

Поворот, еще поворот. Васька едва не вывалился из машины. Дача и все строения на участке пылали нестерпимо белым, бездымным пламенем. Несколько фигур жалось в стороне. Жар стоял такой, что перехватывало дыхание.

Он заворожено смотрел на пожар. Да это и нельзя было назвать пожаром. Его глаза слепило белое ничто, которому не было названия.

Через полчаса все было кончено. На месте дома осталась плешь, покрытая серым пеплом. Осторожно ступая, он пошел к месту, где находился дом Всеволода. Под ногами что-то блеснуло. Он нагнулся и подобрал трубу. Она была холодная и чистая, без следов гари. Он поднес мундштук к губам, подул – труба молчала. Набрал в легкие еще больше воздуха, но труба была немая.