Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

У нас появились соседи. На «Рафике» прикатила моложавая компания инженерной внешности с двумя серфингами и дельтапланами. Верховодил пожилой дядя, поджарый, жилистый и быстрый, как олень. Звали его Максом. Отдыхали по максимуму, то есть до разумного обалдения. Если не ходили на серфинге, то летали на дельтаплане, если не летали на дельтаплане, то ходили на серфинге, если не делали ни того, ни другого, то с пудовыми рюкзаками лазили по горам. Ни минуты свободного отдыха. Все было запрограммировано, и компьютером был «папа Макс». Это был человек высшей технократической элиты. Он занимался не то ракетами, не то топливом для ракет, не то какой-то другой смертоносной чертовщиной, способной отправить в тартарары все непрогрессивное человечество.

Я несколько раз подробно наблюдал, как Макс взлетал на дельтаплане с плоско-длинной Столовой горы, и соблазнился.

– Дайте мне разок пролететь, – прошу я.

Макс посмотрел железно-ржавыми глазами:

– Я не хочу рисковать австралийским дельтапланом.

С уверенной силой смотрю на него и твердо вру:

– Я не новичок. Летал на Кавказе и под Москвой в Звенигороде. Останется ваш дельтаплан в сохранности.

Мало-помалу железная стеночка сменяется доверчивой благожелательностью:

– Конечно, конечно, я не против… Но ветер сегодня переменчивый. Будьте осторожны.

Сразу бы так.

Под удивленными взглядами инженерной компании Макс помог мне пристегнуться к конструкции дельтаплана. Сжав руками трапецию, я разгоняюсь и отрываюсь от обрывистого края горы. Вхожу в поток воздуха и парю. Меня охватывает неповторимо-восхитительное чувство одинокого свободного, бесшумного полета, лишь ветер трепещет в крыле.

Навстречу из облака появился орел. Удивившись неведомому животному, шарахнулся в сторону и, разглядывая меня строгим холодным птичьим взглядом, полетел рядом. Орлуша, орлуша, не ценишь ты своего воздушного, свободного счастья, не думаешь, и не думай, думать о чем-нибудь – это уже не свобода.

Сверху земля схожа с географической картой. Она лишена настроения, земных запахов, обаяния пейзажей, когда при созерцании близкого вашему сердцу кусочка природы вас охватывают воспоминания – волнующие, радостные, печальные или грустные… В небе другие пейзажи – облачные.

Море подо мной за дальностью расстояния походило на теплый синий бархат и утомляло взгляд однообразием. Набрав высоту, лечу над скалисто-горным массивом Карадага. Он выглядит хаотичным сооружением как бы кое-как набросанным неразумной детской рукой, а грозные ущелья, спускающиеся к морю, на коварных осыпях которых оставили жизни десятки трепетных душ, кажутся игрушечными, карликовыми колодцами.

Лечу над вершиной. На каменистом пятачке за колючей проволокой разместилась военная база. На установках различаю стальные чушки ракет, направленных в море, в сторону Турции, чтобы иноверцы сидели тихонько в своем Стамбуле. Из казарменных домиков суетливо выбежали солдаты и стали поливать в меня, нарушителя воздушного пространства, очередями из автоматов. Пошли вы со своими автоматами… Однако, нужно поостеречься, а то, гляди, шарахнут ракетой земля-воздух. Поднимаюсь выше.

Выше.

Выше.

Еще выше.

Вдруг как во сне, схожем с явью, мне представилось внизу нечто. Это была мертвая, серо-бурая, повергнутая в небытие пустыня. Нигде ни клочка зелени, говорящей о жизни, а от присутствия человека остались лишь бесплотные скелеты городов и селений. Что произошло? Какой мертвящий апокалипсический плуг прошелся по земле? Истлела жизнь на планете?.. Или, быть может, наша советская цивилизация, незыблемо уверившись в своей мощности и стопроцентной безопасности, решила раз и навсегда покончить с другой непрогрессивной цивилизацией, дабы избавить стонущих трудящихся другого мира от смертельно разъедающей язвы капитала, но получила всесокрушающий ответный удар. Или же рой ракет, сработанных руками Макса и иже с ним, не долетев из-за неполадки в компьютере до враждебного берега непрогрессивной цивилизации, взорвался атомно-водородной требухой над родной страной? Был отчего закружиться мыслям.

Снижаюсь. Апокалипсическое видение пропало, и вновь передо мной сияла цветущая земля. Странные шутки преподносит нам иной раз воображение…

На Столовой горе меня встречает встревоженно-разъяренное лицо Макса:

– Где вы пропадали?.. – Я уж не рассчитывал получить обратно австралийский дельтаплан.

Освобождаюсь от лямок:

– Получайте.

– Как вы ухитрились долететь вопреки ветру?

– Что встречный ветер по сравнению с мертвой вечностью, – отвечаю я Максу.

Возвращаюсь в нашу бухту, под скалу. От нескончаемых купаний Васька синий, но поздоровевший.

– Все, отпился, – заявил он мне. – В жизни больше не приму ни грамма алкоголя. А то ведь – что? Утром принимаешь для просыпа сотняшку, обед без двухсот – не обед, вечером для бойкости пальцев еще подбавишь и – будте любезны! – И сам себе удивившись. – Оказывается, мир хорош и без поправки и с утра улыбается.

Я искренне рад:

– Слава тебе! Слава!

И сменялись одинаковые, как песчинки, беззаботные дни и ночи. Нам не о чем и не о ком беспокоиться. Мы свободны, одиноки и независимы – что может быть лучше на свете.

Отощавший Чен отъелся, повеселел и лаял просто так, от радости возвращенной жизни. Однажды к нему привязался ухоженно-подстриженный пудель. Она. Рассвирепевший Чен чуть было не порвал ее, еле отбил.

– Ты спятил?

Чен все еще рычал.

– Видеть их не могу.

Слава богу, излечился.

На вой и лай подбежала хозяйка. Такая же ухоженная блондинка с двумя полосками купальника, прикрывающими срамные места. Пристально взглянула на меня светло-холодными, длинными глазами и увела пуделя. Васька проводил ее восхищенным взглядом.

– Вот так березка.

– Лишь соловья не хватает. – Секунду думаю. – Дай трубу.

Васька приносит трубу. И в мозгу медленно, но явственно возникают звуки соловьиной песенки. Повторяю в музыкально возникших клеточках, убыстряя и убыстряя. Все безошибочно сохранилось.

Встав, широко расставив ноги, подношу трубу к затвердевшим губам, и залив оглашается изысканно-капризной трелью. Закрыв глаза импровизирую, сочиняя на ходу едва уловимую мелодию. Озорничая звуками, лезу, играя на клавиатуре, на самые верхи и – вниз, беру, покуда хватит дыхания, густую призывную ноту.

Васька с досады потер лоб.

– Ах черт… рояля нет, а то я бы…

Тактично покачивая округлыми бедрами, подошла давешняя блондинка и сказала звучным контральто с придыханием:

– Я слушала вас в «Карадаге». Вы поразительный музыкант. А я знаю толк в исполнении. Учусь по классу виолончели в Консерватории.

– Терпеть не могу конс, – небрежно бросил Васька. Улыбаясь, киваю на него.

– Мой друг пианист, но у него другая школа. – Вежливо разглядываю ее. На нежно загоревшей коже почти прозрачный пушок. Чувствую, как во мне зашевелилось позабытое, отдаленное желание.

Она опросила деловито:

– Чье сочинение вы сейчас играли? Прелесть, как архимодерново. Кто композитор?

Раскачиваю трубу на пальце:

– Соловей.

Она откинула с лица светло-выгоревшие волосы.

– Не слышала. Он москвич?

– А шут его знает, где обретается, но вдохновляется на природе, – сморщил нос Васька.

Пора поставить точку, – думаю. Очевидно, она разделяла мое затаенное желание. Ответила откровенно длинным взглядом.

– Приходите к нам завтра вечером, – предлагаю я. – Мы угостим вас изысканной музыкой.

– Изыска у нас хоть отбавляй, – подтвердил Васька.

Она секунду подумала.

– Хорошо. Что-нибудь принести? Я живу в поселке.

– Не беспокойтесь, – заверяю. – Я куплю баранины, Новосветское шампанское, и мы затеем шашлык

– А подружка у вас есть? – искательно спросил Васька.

Она показала в улыбке белейшие ровные зубы.

– Есть. Но она ученая филологиня и с запросами.

– Я отвечу на все ее вопросы, – искренне заверил ее Васька.

Удалилась.

– Везет тебе на бубновых дам, – с завистью сказал Васька.

Бессильно развожу руками:

– Уж больно она пушистая.

Чен осуждающе отвернулся и ничего не сказал.

Ночью перед сном мы поймали по транзистору «Маяк». Сочный баритон диктора с торжественной скорбью возвестил, что ЦК КПСС, Совет министров и Союз кинематографистов с прискорбием сообщают о безвременной кончине героя социалистического труда, лауреата Ленинской и Государственной премий, народного артиста СССР, Ивана Николаевича Головина, последовавшей в результате…

Выключаю приемник. В голове мелькнула мысль – все-таки прорвался сосуд в горле. Васька поднялся с опущенной головой.

– Пора возвращаться.

Через день мы были в полубезлюдной, раскаленной Москве.

Окончание