Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Половину своей короткой жизни человеческий род проводит во сне. Но чтобы небытие не казалось скучным и пресным, мозговая машина с незапамятных времен научилась показывать сны. Куда бодрствованию до ночных видений… Я знавал человека, который наплевал на дневную реальность и мог по своему вкусу вызывать любые сны. Особенно любил порносны в космическом пространстве. Стоит ли просыпаться?

Отец Михаил любил поспать после обеда. Во сне привиделась жена–математичка Людка с доктором математики Куцом в непотребных действиях. Марк проснулся и стал трезво думать. Московские приятели давно намекали, что у Людки и этого Куца друг к другу серьезные намерения. Сан Марка тяготил Людку и вредил ей, ее перестали пускать в загранку, пресеклась карьера. В Бога Людка не верила и верить не желала. Коли нет связи духовной, нет и телесной, подумал Марк. Мысль понравилась. Марк стал думать о себе. Ему уже под сорок, семейная жизнь оборвалась, плоть, как ни укрощает он ее, требует свое, а случайные связи богопротивны. Как–то сама собой на ум пришла Ксения, прислужница в церкви. Лицом и станом пригожа, истинно верующая, с молочно–нежной шеей. Правда, Ксения терла в баньке мохнатую спину главного казначея Патриархии отца Лаврентия… Но чего не совершишь ради служения высоким слугам Всевышнего. Марк опустил босые ноги с узкой жесткой кровати.

Он жил в двух шагах от церкви в домишке Якова Купавина, безногого инвалида третьей группы. Яков попрошайничал по дальним электричкам, пьянствовал у пивных ларьков и в забегаловках с такими же инвалидами времен Отечественной воины и дома, в своей каморке бывал редко. А когда появлялся, держал себя тихо и пристойно – к отцу Михаилу относился уважительно, хотя в душе посмеивался. Марк жил на чистой половине. На подоконниках зеленели и цвели в горшках живые цветы, в углу уютно мерцала икона Богородицы в сияющей ризе, писанная еще до раскола, перед ней теплилась лампадка. Иконой Марк дорожил особенно. Старые часы-кукушка над пузатым комодиком откуковали три раза. Во входную дверь постучали костяшками пальцев. Марк пригласил войти. Неожиданным гостем оказался Всеволод:

– На минуту, Марк.

Отец Михаил поморщился – он не любил, когда его звали Марком. Пододвинул кресло, обитое вытертым зеленым плюшем. Не раздеваясь, Всеволод присел на подлокотник, вынул зеленую пачку «Данхила»:

– Прошу.

Марк бросал курить, на людях себе не позволил, но дома иной раз в одиночестве баловался. Не удержался и взял сигарету.

Всеволод был в длиннополом потертой кожи шоферском пальто с приспущенным ремнем, широкополая велюровая с широкой лентой шляпа чуть скошена на лоб. Глаза темно–синие, такой глубокой синевы, что казались почти черными. Гость снял шляпу. Причесан на косой пробор, темные волосы блестели, как напомаженные.

– Чем могу служить? – спросил Марк. Широкие, чуть удлиненные глаза Всеволода посмотрели на икону и опустились на Марка:

– Брата Кольки Колдунова, Сашку, отпоешь?

«Ни в коем случае», быстро подумал Марк и сказал:

– Слышал, слышал… Погиб «при исполнении интернационального долга».

Всеволод чуть улыбнулся:

– Тем более, нужно отпеть.

Марк сделал затяжку застаревшего курильщика и решил идти начистоту:

– Нам запрещено их отпевать. Так и передай родственникам.

– Церковью запрещено? – спросил Всеволод.

Марк помялся:

– И церковью – тоже.

Всеволод выпустил кольцо дыма:

– Боишься церкви, или – «тоже»?

Марк почувствовал себя задетым:

– Ты не знаешь, что там присылают в гробах, и вскрывать запрещено. Может быть, там одна голова. Многого не знаешь, и знать не следует.

Всеволод наблюдал, как нежно тает душистое кольцо дыма:

– Он принес в чужую страну зло, – сказал он. – И зло нужно отпеть.

Марк насупился:

– Отпеть зло?..

У Всеволода улыбнулись глаза, отчего его твердое лицо вдруг сделалось притягательно милым:

– Ты внушаешь пастве, что Бог есть любовь, а вселенская любовь – Бог, – сказал он.

– Истинно так, – согласился Марк.

Всеволод с тем же выражением продолжал:

– Но много любви и благоденствия, с тех пор, как в него стали верить, и преклоняться, Бог принес Миру? Может быть, больше зла, а, Марк?.. Может быть, Бог – не добро и любовь, а Антибог, вселенское зло? И истинно веровать и молиться нужно Антибогу, чтобы умилостивить Его, сократить зло.

Марк понимал, что его дурачат, но возразить, спорить не было воли.

Всеволод потянулся за шляпой:

– Боишься – я сам отпою зло. И плевать, что там в гробу. Надену твою рясу и отпою. Никто и не заметит, что я – это не ты.

От черной синевы, исходящей из его глаз, Марку не было спаса. Он ощущал, как она пронизывающей силой входит в него. Он не заметил, как остался один. Всеволод стал казаться наваждением, сном. И был ли он?.. Но зеленая пачка «Данхила» на столе свидетельствовала, что был. Марк чувствовал, что уверенность его пропала, и в душе крепло сознание, что он отпоет этого проклятого брата Колдунова, которого никогда и в глаза не видел. Он несколько раз перекрестился на икону.

После визита к Марку вдоль церковной стены иду к станции. Солнечный свет рассеялся за тонкой пеленой, схожей с морщинистым солдатским одеялом, и на небе ниоткуда образовалось нечто подобное кресту. Оно то меркло, то серебрилось, точно пульсировало. Вглядываюсь и в душе усмехаюсь: «Почему бы не повеселиться? В Очакове. Там много пива и населения».

Наша церковь расположена на пологой возвышенности и со всех сторон открыта солнцу. Мерцают кресты на позолоченных куполах, медно сияет покатая крыша. Колокольный благовест разносится по всей округе. В центральной части и притворах теснятся верующие и неверующие с окрестных деревень и дальних станций, а в престольные праздники и близко не протиснуться. На площадке за сосновой дорогой–аллеей лаково поблескивают разные Шевроле, Вольвы, Ситроены с дипломатическими номерами. Всем церквям церковь. Недаром столько сил и упорства положил Марк, чтобы проникнуть в этот приход. Вспоминаю его опрокинутые глаза и вставшую дыбом бороденку. Зря я его так… Впрочем, как знать, может, он когда-нибудь излечится от равнодушия к Богу. Или Злу?..

У переезда, на взрытой шинами автобусной станции, прислонившись к серому крылу «Волги», крупно-известный классик, считающий себя наместником минувшей и современной сов-литературы, с выражением творческого поиска наблюдал за мелкой возней воробьев в коричневой луже. На голове иноземный картузик, рыжее пальто до колен, клетчатые брюки вправлены в ковбойские сапожки. Нос крючковат, сзади из-под картузика торчали серо-грязные перья. Старая пархатая ворона.

Я долго вглядываюсь в мерцающий крест на небе. Заинтересовавшись моей позой, ворона оторвала взгляд от птичьей суетни и скрипнула с еврейским выговором:

– И ще ви там видите, молодой человек?

Я опускаю взгляд с неба:

– Летающую тарелку.

Ворона не дает себя сбить:

– Завидую ястребиному модному взгляду и непокорной фантазии.

Я не удерживаюсь от дерзости:

– Наблюдать лужу ближе.

Глаза вороны сузила набежавшая пленка и превратила меня в букашку.

В вагоне вижу Яшу Купавина. Я часто встречаю Яшу в электричках. Он вкатывается на своей кожаной подушке-каталке на подшипниках и привычно басит громким голосом: «Стонет сизый голубь мира, ему голубка не дает. Подайте товарищи инвалиду Отечественной войны» Как тут не подать?..

Яшина судьба сродни той героически-кровавой эпохе. После окончания летного училища почти мальчишкой он попал на войну. Необлетанного и необстрелянного, посадили в истребитель «Кобра». «Как птенца выбросили из гнезда – лети. И я полетел». Яша был лишен чувства опасности, страха, жаждал подвигов и «фрицевской крови». Фрицевская кровь лилась, подвиги множились и были отмечены двумя орденами Боевого красного знамени, и быть бы Яше героем Советского Союза, но под Варшавой «взяла меня в кольцо шестерка Фокке-вульфов, срезали, и упал я прямо фрицам на ручки». Долго «мытарили» по разным концлагерям, укрощая его нрав, пока не определили в Дахау. Там он оскелетился до прозрачной щепы, но выжил, Дождался освобождения. «И стали суки-смершевцы мытарить, почему ты, шкура, в воздухе не застрелился и сдался врагу? Приморили, суки, приморили». Сунули ему “стандартную десятку”, и покатился он с другими бедолагами-фронтовиками в столыпине «В Устьвымьлаг на общие работы, самые гибельные, считай, в могилу».

Но неукрощенный дух рвался на волю. Он собрал вокруг себя полсотни таких же бывших фронтовиков – «прошли ребята огонь и воду и чертовы зубы», разоружили они и перебили охранников и прорвались в тайгу. На десятом километре напоролись на автоматчиков и все полегли в неравном бою. Яше прострелили обе ноги, но он и тогда не застрелился. Сволокли его в ШИЗО – «штрафной изолятор, товарищ, холодны и сырой колодец, и давали через день кусок сырой рыбы на прокорм». В этом ШИЗО у Яши началась гангрена обеих ног, потом их в госпитале врач отпилил пилой. «Тем и спасся от неминучей смерти». После реабилитации Яша был восстановлен во всех правах, даже два ордена Боевого красного вернули новенькие – «А кто мне ноги вернет?» Дома его трудоустроили на работу «по изготовлению гнутой мебели членами артели инвалидов». Но он послал гнутые члены инвалидов с их мебелью и стал побираться. «Не прогадал, товарищ, не прогадал». Так и по сей день: «Стонет сизый голубь мира, ему голубка не дает. Подайте граждане-товарищи инвалиду Отечественной войны». На свою жизнь Яша оглядывается без мести и ненависти: «Жизнь пройти – не поле перейти, товарищ. Шагаю без жалобы. Солнышко вижу, пиво есть, а там и еще чего Бог подкинет. Лишь бы суки не мытарили и не терзали».

– Ты откуда, Яша? – спрашиваю я его.

Яша сидел, вернее, стоял на лавке – без ног не сядешь. У него сильный торс, могучие руки – попробуйте-ка ходить руками с привязанными копытцами, отталкиваясь от земли.

– Из Апреловки, – гулким басом ответил он. – Зря проездил пивка попить. Оно, мать его еб, бутылочное, «Колос». Из ячменя, написано. А хрен оно из ячменя. Из кукурузы гонят.

– В Очакове бочкового жигулевского попьем, – говорю я.

Прозрачно-светлые яшины глаза озаботились:

– В прошлый раз в Очакове не было.

– Помнишь, как мы с тобой «Гиннес» в банках у меня пили? – спрашиваю я.

Выцветшие яшины глаза под рассеченным лбом, оживились:

– Это было пиво, хотя и в банках! Вкус у него бархатный, мать его, и оттяжки не дает.

– Англичане варили, – говорю.

Яша вытер чистым платком лиловатые губы:

– Тогда ясно. Далеко нам против англичан в пиве.

До Очакова не доехали с километр. Пути в столицу и из столицы были застопорены неподвижными составами, пассажирскими, товарняком, электричками. Пождали, пождали… В тамбуре Яша руками–рычагами раскрыл створки автоматических дверей – они поддались без сопротивления – и мы соскочили на прижелезнодорожную полосу. Яша зычно крикнул железнодорожной фуражке в окошке электровоза:

– Почему стоим, служивый?

– Провода обесточились.

На переезде, не мигающим и не крякающем, еще большая странность:

Разношерстное молчаливое автомобильное стадо сбилось в длиннющую очередь. Шоферы с разнообразной злой матерщиной копались под поднятыми капотами, но омертвевшее моторное железо молчало и бензином не дышало.

У пивного ларька Сереги Бадикова – ни души. Сам Серега запирал ларек на амбарный замок.

– Шагай. В любой фатере задарма зальешься пивом, – сказал он удивленному Яше. – Изо всех кранов заместо воды хлещет.

Задрал голову в серое морщинистое небо.

Там нечто странно-крестообразное то гасло, то с ровными интервалами вспыхивало серебристым блеском. Точно пульсировало.

– Народ брешет – летающее веретено объявилось, – объяснил нам Серега.

Яша осклабился:

– А хоть бы и каркадил. Гори страна родная огнем голубым.

– Смотри, Яша. Дошутишься, – говорю я.

В Очакове происходили странности.

Обесточилось электричество, все механизмы и двигатели внутреннего сгорания и невнутреннего сгорания встали вмертвую.

В роддоме разом разбеременились все замужние мамаши и девушки–одиночки.

Рабочие и работницы кирпичного завода и фабрики презервативов из-за остановки производства побросали работу и бросились и душевые. Там вместо воды из душа хлестало чистейшее пиво.

Почему? Откуда?

Из хранилищ пивзавода. И не какое-нибудь «Жигулёвское», «Двойное золотое» или «Московское», а «Экспериментальное», изготовленное из чистого хмеля по патенту, купленному в Англии у фирмы «Гиннес».

Бледный первый секретарь очаковского райкома Рыцарев, глотая валидол с нитроглицерином, метался по кабинету и рвал разноцветные телефонные трубки, но телефонная связь молчала, будто никогда ее не было. Нужно было в экстренном порядке принять решение, мобилизовать органы, милицию и общественность на борьбу со стихийным ЧП.

Но несмотря на принятое решение, ЧП разливалось.

На дне громадного пивохранилища образовалась утечка. А, как известно, любая жидкость свою дырочку найдет. Нашло ее и пиво. Оно каким-то непонятным образом заполнило водопроводную систему; как ни старались, устранить аварию не удавалось. Стоило ли устранять?

Боясь упустить нежданно-негаданно свалившуюся пивную благодать, очаковцы, стар и млад, подставляли под водопроводные краны все, что можно заполнить, и сами пили от пуза. Не обошлось и без несчастного случая. Юная замужняя гражданка, наполнив пивом ванну, соблазнилась в ней совокупиться с одиноким соседом. И совокупились, но захлебнулись и утонули до смерти

Образцовый труженик, город–спутник, словно сорвавшись с узды, превращался в пьяноголосо пляшущий вертеп.

Но счастье быстротечно. Через три часа небо заголубело, и нечто мерцающее крестообразное растаяло в выси. Проснулось электричество в проводах, заработали в прежнюю силу механизмы и двигатели внутреннего и невнутреннего сгорания. И ожила телефонная и радио связь. И на предельную мощность зашевелились вытрезвители, принимая из санитарных машин с красным крестом на сером кузове обеспамятовавших очаковцев. Утечка из пивохранилища прекратилась сама собой.

А первого секретаря райкома Рыцарева пригласили в столицу на Старую площадь. Ему предъявили серьезные обвинение в срыве плана по производству «Экспериментального» пива для правительственных учреждений, грубом нарушении трудовой дисциплины и плохой партийной работе среди населения. В свою защиту Рыцарев нечленораздельно залепетал что-то о летающих тарелках. Но его резко оборвали, присовокупив обвинение в том, что он к тому же пошел на поводу у буржуазной пропаганды. Принимая во внимание его чистосердечное раскаяние и сравнительную молодость, дело ограничили «строгачом» с занесением в личную карточку. Но предупредили, что если такое повторится…

С той поры очаковцы не ходят с глазами, опущенными в землю, а постоянно посматривают на небо. Нужно чаще смотреть на небо. Продолжение – ЗДЕСЬ