Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Новая нотка аскетизма?! Вы, конечно, заметили в Сидоровой этакое постоянное стремление к небесам. Может быть, заметили также, что она с трудом и некоторой даже брезгливостью говорит о мире влажного становления. Но! — то ли материал, с которым она имеет дело, то ли ее характер, который вам уже достаточно знаком, — что–то берет свое, и она, стремясь ввысь, все вновь и вновь впадает в этот мокрый, туманный, обволакивающе влажный мир. Вспомним хотя бы (ведь это же так характерно), как начала она с небесно–лазурной Софии, а затем превратила ее в сырую хтонически–разнузданную землю. Но позволим, пожалуй, Саре, речь которой, чувствуется, уже на излете, продолжать.

— Душа, идущая в мир, как бы ткет себе тело — отсюда символ «каменных длинных станков», и ткани, сотканные на таком станке, означают плоть. И они, эти ткани, пурпурные, ибо пурпур — цвет крови, из которой образуется плоть, — считает Порфирий. Тело же есть хитон души. Видишь что получается, если связать все эти символы? — каменные станки, амфоры с медом и роящимися пчелами, источники, воды, нимфы–наяды, олива, пещера — получается картина космоса, в котором живут души, рожденные из влаги, утерявшие бессмертие, но, пройдя цикл земного существования, они вернутся… Здесь слиты жизнь и смерть, смертное и бессмертное. Вот как раз на этих станках видимо и притканивается смертное и бессмертное. Эти нимфы — ткачихи!..

Сара вдруг смолкла. Действительно, чувствовалось, что она приустала. Очевидно, ближе к концу она уже и не очень следила за тем, что говорит, — так что даже и смысл–то местами терялся. Я по крайней мере не так хорошо понимал, что она хочет сказать. То есть понял, конечно, что тело — это хитон, и душа образует его вокруг себя, попадая в мир становления — в этот космос–пещеру, — но ведь это же просто констатации. Нет, все–таки Сара хотела что–то сказать, и я даже догадываюсь что — что, мол, Афина, как некий мировой промысел, судьба, воплощенная в оливковом дереве, стоящем у входа в пещеру–космос! — правит всем эти круговоротом душ (получающих жизнь, воплощающихся и умирающих). Но поскольку, как мы уже видели, Сара очень слабо — лишь ипостасно — различает богинь (и в частности, не различает Афину и Гею), постольку пещера лишь номинально отделена от этой маслины.

В сущности пещера — дупло в дереве и только. А все, что в ней (в пещере) происходит — есть извечный круговорот: так сказать, циклы мировой жизни, очень сходные с циклами происходящими в организме любой здоровой женщины. На ткацких станках ткутся зародыши, которые, недовоплотившись (да и как они могут довоплотиться у богини, отвергающей мужчину), — недовоплотившись, умирают. Действительно «пещера нимф» — это создание допатриархальной эпохи, действительно это символ женской религии (в Сарином освещении) и действительно какая–нибудь весталка должна ощущать свою пещеру нимф как некий космос, в котором бьют источники вод, в котором работают ткацкие станки, в которой стоят сосуды, наполненные душистым сладким медом, — и он, этот космос, конечно должен управляться каким–то неведомым промыслом, никак независящим от сознания обладательницы такой чудесной пещеры, — «промыслом», который совпадает с цветущим у входа в нее прекрасным деревом…

Но здесь мы переходим уже в иную область, ибо, действительно, хоть олива — и вправду дерево, посвященное Афине, но символ–то это всеж–таки вполне мужской. Это действительно самый настоящий промысел — то, ради чего функционирует космическая пещера, и то, что движет этот влажный космос. Это (скажем в полуантичном духе) аристотелевский перводвигатель — мировой ум, а не софия; логос, а не мудрость — тут ум, ради которого и благодаря которому выступает из своих границ, движется и живет весь космос.

И я вас уверяю, читатель: то метафизическое лесбиянство, в которое впала Сара, — есть всего лишь результат недостойного поведения ее мужа Николая Сидорова, может быть еще — результат моего фатального невнимания к ней, но уж во всяком случае, не отражение истинного положения вещей в мире. И вот именно поэтому то, что говорилось ею о пещере нимф, так сбивчиво, шатко, аморфно.

Сравните–ка это с ее же истерической проповедью Великой Матери — ведь ничего общего! Конечно, в обоих случаях речь идет об одном и том же, но в последнем — Сара уже не сознает себя Афиной, неким оливковым деревом, — она смягчилась; она как–то незаметно отделила дерево от пещеры и теперь видит его (это дерево), стоящим перед собой; она прямо–таки физически чувствует его, и это ощущение сбивает ее с толку; она сомневается в том, что говорит; она теряет нить; она уже говорит автоматически; она смотрит на себя со стороны и, быть может, с удивлением обнаруживает однобокость, ущербность, и неполноту своих слов. Она беспомощно смотрит на меня и замолкает.

Это тягостное молчание, читатель, и особенно тягостно оно для Сары. И вот я — чтобы хоть немного помочь ей, чтобы как–то хоть разрядить эту томительную напряженность молчания, — я, глядя в упор на нее, прервал тишину — ты слышишь, читатель? — вот я, длинноствольная олива с масляными глазами, спрашиваю:

— Ну, а что собственно значит само слово «нимфа»?

Спросил и угодил в самую точку — вот ответ смущенной Сары:

— Вообще–то, по первоначальному значению, «нимфа» — это «нестарая женщина», то есть, в принципе, объект эротического влечения.

— Да? А я думал, что это какие–нибудь козлоногие?

Как это теперь уже ясно видит проницательный чтец, меня что–то опять сейчас подмывало воочию вновь убедиться в том, что Сидорова — коза.

— Нет, почему козлоногие? — промямлила Сара, украдкой взглянув на меня, — просто женщины:

«Их в закоулках уютных пещер заключают в объятья
С лаской любовной Силены и Аргуса зоркий убийца».

— «Аргуса зоркий убийца» — это Гермес что ли? — спросил я, продолжая пристально глядеть прямо в прячущиеся глаза подтянувшейся вдруг, затаившей дыхание Сары.

— Да! — выдохнула она.

И тогда я, поднявшись, подошел и обнял ее печи, она же уже, не сводя с меня тлеющих глаз, ответила всем недвусмысленным трепетом стройного тела…

Продолжение