Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Мы ехали в основном молча, и я не мог понять, куда мы едем, зачем и что это значит. Всякий разговор у нас обрывался в зачатке, две–три реплики, сказанные без всякой связи, перекрывались музыкальными паузами; снаружи, как слайды, менялись картины. Я не видел цели и смысла в нашем движении и уже начал подозревать за всем этим сон. Действительно, сейчас пели «Confutatis», а, сколько я помню «Реквием» Верди, с начала его до этого места должен пройти почти час — мне же казалось, прошло пять минут.

Когда машина, сделав почти круг по кольцу, пошла спускаться рядом с Самотечным мостом, чтобы пересечь бульвары низом, дама вдруг как–то задвигалась, потом откашлялась, как бы решаясь на что–то, и вот сказала мне:

— Вы не слишком–то серьезно относитесь к своей судьбе…

— Судьбе? — переспросил я, прикидывая, как я к ней отношусь. Да никак! Вспомнились разговоры о судьбе с Бенедиктовым, мои судьбоносные сны… Да — никак, несмотря на то даже, что много о ней размышляю в последнее время, — подумал я, прислушиваясь к медленно набирающему силу пению «Lacrimosa» в эфире. Машина пошла вверх. — к судьбе?..

— Да, вот именно.

— А как я к ней могу относиться? — я ведь и есть моя судьба, — произнес я в ответ. Получилось слегка пошловато, и чтобы скрыть овладевшее мной вдруг смущение, я повернулся к окну — увидел приближающийся театр кукол. Странно! — как все–таки быстро мы сделали круг, а на спидометре все те же двадцать километров в час. Перевел взгляд на счетчик: там значилось почему–то три с полтиной. потом опять посмотрел в окошко и — вдруг обомлел! — в темноте стекла мне почудился череп. Оборотился к Сверчку: с лица его свисала ошметками кожа, пакля торчала из–под фуражки, рот был полон червей, но ни губ, ни носа, ни глаз уже не было, а пустые орбиты, нацеленные на дорогу, зияли провалами! Холод коснулся загривка!

— Ну не думаю, — услышал я сзади голос Лики, — впрочем, даже если так, то вы несерьезно относитесь к себе.

— К себе?! — Я резко обернулся и в трупном свете фонаря впервые прямо взглянул в это лицо — голый оскаленный череп с дрожащею слизистой массой, вытекающей из глазниц, — lacrimosa… — К судьбе?! — повторил я, отпрянув в отвращении, — отпрянул, схватился за ручку двери, чтобы выскочить вон… В это время мы снова уже поравнялись с кукольным театром, сделав как раз полный круг по кольцу, и сквозь стекло, в котором в тот миг отражался череп — мой череп! — я увидел, что часы на стене все еще показывают три, что, хлопая крыльями, в них надрывается в крике петух, что дверь машины заело, но зато в циферблате ставшего уже удаляться понемногу театра открылась дверка, из которой высунулся трехчасовой черный ворон, — высунулся и кивает головой в такт «Во саду ли, в огороде…» заведенной кукольной песенке — музыке театральных часов, которая в нашей машине звучала как скорбный плач «Lacrimosa».

Било три. Я опять оглянулся на своих попутчиков и увидел, что кости их снова покрыты мясом и кожей, а безымянная дама ответила на мои панические реплики простыми словами:

— К себе и судьбе…

***

Тут уж, конечно, я понял все! Дело в том, что мы ехали по Садовому кольцу против часовой стрелки (от колхозной к Маяковской), и, по мере того как стрелка продвигалась вперед, скажем, на одну секунду, мы возвращались на одну секунду назад, так что время для нас не шло — было все время три часа ночи.

Я был безмерно рад, что кончилась эта чепуха с черепами, все стало на свои места и удачно объяснилось. Теперь, повернувшись назад, отбросив церемонии, вглядывался я в лицо незнакомки, скрываемое тенью, падающей от ее широкополой шляпы, и мне чудилась в этой тени то Софья, то тетка Гарпеша, то Щекотихина, то Лика — больше всего Лика: ведь, вспомните, именно Ликиным голосом говорила она в самый, пожалуй, критический момент нашей поездки. Но это не была ни одна из них: ни Лика, ни Софья… Это была какая–то другая, очень привлекательная, женщина — такая, которая, наверное, может присниться лишь только во сне, нечто совершенно необычное — сама женственность! — и от одной близости с ней в этой машине у меня дух захватывало. Я окончательно терял голову.

Итак, прозревая в происходящем дразняще–безусловную безнаказанность подстрекательского сна, я решил понемногу ослабить поводья и начал с того, что спросил:

— Все–таки, как вас зовут?

— Бенедиктов — Кощей Бессмертный — сказал Сверчок, — ему уже наверное тысяча лет, но птички не его изобретение…

— Тебе больше нечего сказать?

— Но…

— Тогда вылезай.

— Нет, нельзя…

— Если он выйдет, то тут же найдут его труп, — объяснила мне дама.

— Где?

— Ну, вот хотя бы там. — Она указала пальцем на тротуар перед Американским посольством, и я уже не удивился тому, как мы быстро оказались здесь.

— Он хотел всех уничтожить… я знаю — всех! — вскричал Сверчок и добавил, указывая пальцем через плечо: — Кроме нее.

Ох, мешает мне этот дурак — ужасно мешает! — не могу я говорить с дамой, когда за рулем мертвец.

— Вот что, Сверчок, остановись на минуту: мы тебя засунем в багажник, и я поведу сам.

— Нет, нельзя!.. — воскликнула дама.

— Нельзя, — подтвердил и Сверчок, потом брякнул, снова не к месту: — Она была любовницей Бенедиктова.

— Вы? Бенедиктова?

— А что тут такого?

— Но ему же ведь тысяча лет…

— А хоть бы и так, какое вам, собственно, дело?

— Я посадил двух птиц в одну клетку, — опять встрял Сверчок, — я боялся за Лику и посадил ее птицу к ней в клетку… — И он снова ткнул пальцем в сторону странной моей незнакомки.

Ах вот оно что! — остроумно, читатель, не правда ли? — бедняга боится за Лику, которую грозный Фалуша уже подготовил к закланию, и решает спасти — не тело ее, так хоть душу — прячет ее путем, так сказать, трансплантации в чужую клетку. Но смотрите–ка, как хорошо объясняется двойственность этой любовницы Фала. Молодец!

— Молодчина, Сверчок.

— А сам я влез в клеточку Лики (теперь Лика — я) и умер для Бенедиктова…

— Еще остроумней! Ты прямо пастушек Думузи, а Лика — Истара…

— Я любил ее…

— Это понятно, но что с твоим телом?

— Не знаю.

— а с вашим?.. (Это, читатели, к даме)

— Не знаю.

— Но вы–то хоть живы?

— Ни жива, ни мертва.

— От страха?

— Перестаньте же! — это серьезно…

***

И так далее — большего я от них ничего не добился. Но как ловко и вовремя все–таки я изъял из игры эту Лику — поразительно!

Продолжение