Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Игра состоялась на следующий день. Гроссмейстер Бенедиктов пришел со своими шахматами, был собран, деловит; слегка щурясь и изредка матерясь, массировал лысину вокруг зияющей, очищенной сегодня от гноя дыры в черепе. Чувствовалось, что он нисколько не сомневается в победе. Но ведь и я рассчитывал на своего друга, любимца богов, зеленолицего моего Теофиля, — рассчитывал и не ошибся.

Белыми досталось играть мне, и я не задумываясь сделал первый ход. Вообще–то, я не напрягался в этой партии, — старался не напрягаться, чтобы лучше слышать шепот, летящий из бездны вселенной. Наверное, это была блестящая партия — противник у меня был на редкость сильный, и я все гадал, кого мог заманить Бенедиктов в свою дырявую шкуру? Да, это была блестящая, но, на мой вкус, долгая, скучная, позиционная игра. Едва глядя на доску, я переставлял фигуры, как мне подсказывал внутренний голос, но совершенно не понимал и не хотел понимать, что там происходит. Все атаки гроссмейстера разбивались о мою глухую защиту. Фал Палыч волновался, с жаром начинал двигать фигуры, я отвечал ему, и через десяток ходов он разочарованно вытирал платком гноящуюся голову — туго, брат! — вздыхал, подолгу думал, начинал все сначала, шел вперед, брал фигуры, но, видимо, все — безрезультатно.

Я же играл, как шахматный автомат — сразу, не думая, двигал фигуры и закрывал глаза, забывая о шахматах. Меня преследовал тонкий аромат загадочной дамы из ночного такси (мне ведь так ничего тогда о ней и не удалось узнать), — дамы, к которой я тянулся воспоминанием, — тянулся, вспоминая ее широкополую шляпу, облегающее платье, двойственную улыбку и голос. Я воображал нашу новую встречу и весь трепетал. Сейчас, за шахматной доской, мне казалось, что именно ее я видел во сне, — в том сне о судьбе, где я начинаю играть партию с Софьей, которая потом превращается в другую женщину — именно в эту! — но та–то ведь была немного похожа на Лику, а эта?.. эта все–таки мало похожа; но Сверчок говорит, что она наполовину Лика… Кстати, о Лике! — что ж это я позабыл расспросить Марину Стефанну о ней?

Я открыл глаза. Гроссмейстер лежал в кресле весь синий, с высунутым языком, стеклянными глазами и пенящимся гейзером гноя на плешивом темени — он был мертв. Посмотрел на доску — и правда! — последним ходом я нечаянно поставил ему мат, и он действительно умер. Забавные шахматы у Бенедиктова, — подумал я, — но что же мне с ним делать? Куда девать труп?

— Ты подожди меня хоронить, дай отыграться, — сказал вдруг Фал Палыч, поднимая свой ужасный лик и садясь прямо.

О, мое бесстрастие! и о, мой здравый смысл! — куда вы подевались в эту минуту? — и ты, мой внутренний голос, — ты тоже оставил меня…

— Мы ведь не в очко играем, Бенедиктов, чтобы отыгрываться!

— Туда же — «не в очко»! — ты мне претендента угробил, сукин сын, понимаешь ты это? — претендента! — теперь этот Карпов опять будет чемпионом. Следующий чемпион мира, а ты… Растишь ебть, пестуешь… кто тебе внушил убивать лучших людей?

— Ну не кричи, я ведь нечаянно…

— Думаешь, не знаю как? Думаешь, все шалтай–балтай? Работаешь, организуешь, а придет какой–нибудь и все насмарку…

Продолжение