Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

— Ебть, больно и приятно вместе — как будто нож целебный отсек мне страдавший член… — говорил в трубке голос.

…Это мне позвонил Бенедиктов, едва только я возвратился от умиротворенной Марины.

— Где ты ходишь! — был его первый вопрос. Но, впрочем, на этот раз он был скорее даже приветлив и весел, хоть и не оставил своей навязчивой идеи принудить меня покончить с собой. В частности, вот этой вот испорченной цитатой, с которой началась у меня глава, он хотел сказать, что ему было бы «и больно и приятно вместе» узнать о моей смерти.

— Я решил лишить тебя всякого удовольствия, друг Сальери, — ответил я, легко впадая, после пережитого у богини потрясения, в его шутливый тон.

— И надолго?

— Надолго, навсегда… или, по крайней мере, до тех пор, пока сам не сочту нужным сделать тебе больно.

— Плохо, дорогой, придется за тебя взяться…

— Конечно! — вскричал я, — заходи: поговорим о судьбе, сыграем партию в шахматы… а?

Читатель может подумать, что я строил хорошую мину при плохой игре. Это не совсем так. Дело в том, что, когда я взял трубку, сердце мое екнуло: ко мне неожиданно присоединился Теофиль, и его присутствие в тот момент окрылило меня. Некоторые фразы в нашем дальнейшем диалоге с Бенедиктовым принадлежат моему звездному поклоннику. Так например, когда, после удивленного молчания, Фал Палыч сказал неуверенно: «Может, лучше в кости?» — я неожиданно для себя ляпнул: «Мой милый, бог не играет в кости» , — и это было удачно, ибо в его следующем вопросе прозвучала недоумевающая настороженность и даже испуг:

— Это кто же это бог, по–твоему?

— Ну, конечно, не ты. Тебе б малость надо подучиться, Бенедиктов, а–то кроме законов ничего не знаешь, да и то — только всё вероятностные законы, законы распределения, а бог не играет в кости.

— Что–то я тебя не пойму, ты…

— А что здесь понимать? — давай сыграем, поставим на кон жизнь.

— Чью жизнь?

— Твою естественно…

Конечно, я блефовал! В шахматы я не играл с детства и сейчас едва знал, как переставлять фигуры, но рядом был Теофиль, и я крепко надеялся на него (раз уж он решился выступить на моей стороне).

***

Вы наверное помните анекдот про внутренний голос? — припертый к стенке ковбой Джо думает: это конец. «Нет, еще не конец, — говорит ему внутренний голос, — плюнь главарю в морду». Джо плюет. «А вот это уже действительно конец».

Вот и с этим моим поклонником сложно. Вы заметили, что он, когда хочет, тогда и является; что хочет, то и делает, и даже после того, как я его, ну казалось бы, совсем приручил, у меня нет никаких гарантий, что он будет вести себя как следует.

Глядя вместе с вами на все со стороны, я вижу какую–то как бы приклеенность его к происходящим событиям — то, чего я так опасался в начале, — он нарушает целостность моего повествования, будучи deux ex machina. То он берет меня в оборот, так что я уже и не знаю, где я, а где он; то заставляет меня делать нечто совершенно непереносимое; то мыслит за меня (или мной?); то совершенно оставляет в покое, и нам с вами приходится прикидывать: а не померещился ли он нам вообще? — я же о нем и просто подчас забываю; — то он вдруг опять появляется, раскаясь, ласкаясь, как щенок; то он мне помогает, то мешает, то мерзко вредит; то неожиданно оказывается уязвимым для какого–то Бенедиктова (врачуй тогда раны); то ему же бросает вызов — причем все это непредсказуемо, непонятно, незакономерно, бессмысленно, безразлично. Часто даже не знаешь, Теофиль создал ту или иную ситуацию, или она сама собой возникла? Или я ее виновник, или кто–то другой?..

Бывало я пытался объяснить себе эту безалаберность тем, что невозможно мне, земному существу, понять поступки неземной цивилизации, не отдающей, к тому же, мне никакого отчета в этих своих поступках. Действительно, невозможно нам судить поступков того, чьих мотивов мы совершенно не знаем; да ведь и мотивов, может быть, никаких нет, а вместо поступков — капризы. Но меня почему–то никогда не удовлетворяла эта мысль; наверное не удовлетворит и вас. Вас–то как раз скорее всего и не удовлетворит, ибо, опасаюсь, вы воспринимаете (как я ни стараюсь убедить вас в обратном) мои признания как какую–нибудь фантастику или, по крайней мере, фантазию — а это совсем ведь не так.

Но, так или иначе, вы, возможно, воображаете, что я мог бы как–то укротить своеволие Теофиля, сделать его более покладистым, заставить являться вовремя (как это пытается сейчас сделать новое руководство нашей страны), совершать более разумные поступки, сделаться несколько человечнее, порядочнее, умнее, пластичнее… Уверяю вас, читатели, — это невозможно. Я сделал все, что мог, — и чего я только не делал! — однако мой небесный поклонник остается все так же не управляем, своеволен и глуп — в том смысле, что ничего не понимает в делах человеческих и все так же разрушает правдоподобие моей истории своими неожиданными появлениями и провалами.

Вот и сейчас он нашептал мне на ушко вызвать Бенедиктова на поединок, бросить ему перчатку, а чем это кончится, никто не знает.

Продолжение