Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Сейчас, когда пишется эта история, а события тех дней ушли в прошлое, мне попался один рассказик Марлинского, казалось бы, не имеющий к нашему делу никакого касательства. Быть может, не слишком уместно говорить здесь об этом, ибо сей написанный много позднее опус не мог иметь никакого влияния на те события, — события, которые так и остались в то время скрытыми от меня завесой неопределенности, — но, однако, читателю все–таки могут быть не совсем безразличны отношения моих героев — Марлинского и Лики, — посему — я, пожалуй, отпрепарирую этот рассказик, чтобы хоть таким вот способом извлечь кое–какие крупицы истины из небытия забвения, хоть капельку прояснить эти отношения.

Марлинский думает, что он написал о человеке, который хотел убить свою мать, — странная тема. Мать вроде бы душит его свободу своими материнскими заботами, и он, желая избавиться от навязчивой опеки, отправляет ее то в кино, то куда–нибудь еще — лишь бы только остаться одному, чтоб рисовать на бумаге какие–то кружки и овалы, думая о своих «экзистенциальных проблемах». На этом фоне развертываются неудачные отношения с некой женщиной, которую он называет Викой — созвучие очевидно. Герой – инфантильный фетюк (то ключ у него в замке «как всегда, заедает», то он жалеет об отсутствующей волшебной палочке, то все за что–то ругает себя), он ноет и потчует Вику своими глупыми «экзистенциальными» переживаниями, а кому это может понравиться? — неизбежен разрыв. Кончается все тем, что мать как–то непонятно не возвращается из кино и герой в отчаянии что–то делает руками.

Подробнее излагать не могу, да и анализ мой будет по необходимости фрагментарным, однако читатель сам сможет убедиться в его точности, если сумеет достать этот рассказ. Он называется: «Самый спокойный человек».

Итак, тут для нас важно, во–первых, очевидное портретное сходство героя с автором и, во–вторых, то, как подключается эта вроде бы побочная тема с Викой. Такое впечатление, что автор не сумел, да просто не смог, сказать на первоначально взятом материале (мать) то, что ему хотелось бы, — вот и пришлось, дабы выразиться полнее, добавлять эту Вику. Однако линия Вики постепенно переросла линию матери, оттеснила ее, хоть и осталась в сознании автора как бы подчиненной.

То, что Марлинский добавляет эту Вику, когда ему нечего стало говорить о матери (а это видно, ибо швы у него шиты белыми нитками), позволяет предположить, что и мать и Вика — это фактически одно лицо, или, точнее, две ипостаси одной фигуры — некой женщины (вовсе не матери и не Вики, а Лики, как читатель уже догадался), с которой у автора был неудачный роман, что мы уже и знаем из реальности. Но как он протекал и в чем его неудача?

И Марли, и его герой — люди, с которыми ни одной женщине интересно быть не может, — им нечем привлечь женщину. Они ее еще могут взять с налету, но удержать около себя… удержать могут только одним способом — индуцируя жалость. Женщина должна пожалеть их, и как раз только жалость, мне кажется, связывает некоторое время Вику с героем Марлинского — жалость к его несостоятельности. Но именно эта жалость более всего ненавистна и Марли, и его герою; именно из–за нее он и бесится, и хочет убить свою мать, жалеющую его и «тайно прикупающую пеленки». Мать ведь здесь воплощенная жалость, так же как Вика — женственность (побеждающая героя своей материнской жалостью).

В рассказе есть одна сцена: мать встречает Вику и просит не бросать героя, который, узнав об этом, бесится, понимает, что все у него кончено с Викой, и решает, что мать должна умереть, — такой вот бином Ньютона! В другом месте: Вика звонит ему после долгого перерыва, и он ей что–то плетет про рай в шалаше, на что она замечает, что он, видно, давно не спал с женщиной, и предлагает помочь ему в этом — тут герой бросает трубку и моет лицо холодной водой, поминая недобрым словом мать, свой идиотизм и какие–то сбитые самолеты. И так далее — таких сцен много.

Как видим, весь рассказ структурно задан двумя точками — матерью и Викой, — двумя зарядами, создающими силовое поле, в котором мечется безвольный герой; двумя полюсами — жалостью и женственностью.

Что это нам дает? Ну, во–первых, подтверждение моего прежнего предположения, что лику с Марлинским могла свести только жалость. Не женственность! Конечно, был и этот элемент (ведь жалость и женственность на деле трудно разделить), но здесь он — элемент женственности — пассивен. Однако Марли, как и его герою, ненавистна жалость — он хотел бы, чтоб его любили за мужество, а не за убожество. Но какое у Марли мужество? — так, одно только слово. И вот он мечется, и эти метания заставляют Лику (хоть и очень молоденькую девочку — а может быть, как раз именно по молодости?) еще больше жалеть его. Так готовится скорый разрыв.

То есть, выходит дело, не беременность (как думает Лядская) была причиной разрыва, а идиотизм Марли и жалость Лики, — жалость, которая реально выразилась в ее беременности (теперь–то мы можем полностью исключить Теофиля). Томочка говорила, что Марлинский ничего не знал о беременности Лики, из рассказа же следует, что он все–таки кое о чем догадывался («мать готовит пеленки»). Впрочем, здесь нельзя ничего с точностью сказать, ибо в слабом сознании нашего героя неразрывно смешались: мать его героя, материнская жалость, женственность Вики, материнство Лики — понятия из разных рядов, — и вполне вероятно, что в реальности материнская жалость девушки Лики готовила пеленки для самого Марлинского, против чего он и восставал больше всего в рассказе и в жизни. Он не хотел быть младенцем и стал выкидышем.

Впрочем, может быть, эти их отношения могли бы оказаться и длительными, если бы Лика сразу не забеременела и не сделала аборт. Это и оказалось формальным разрывом, принесшим Марли мучения уже другого рода: в случае жалости это были просто подозрения в своей несостоятельности, теперь же — сомнения в том, есть ли в нем хоть что–нибудь, за что его можно любить, — даже природное убожество под сомнением. Получается просто ничтожество, выкидыш, жертва аборта. — «Самый спокойный человек». Вот почему он был так печален на чтении своего романа и позволил себя растоптать; вот почему сжег этот роман после чтения и уничижался передо мной; вот почему написал эстетическую программу об «эпохе подлогов, в которой ничего не может случиться», а потом прямо–таки бросился в объятия Бенедиктова.

Отношения с Ликой были кратковременны, даже молниеносны, но из них получился вот этот рассказ, который мы с вами сейчас разбираем. Правда, рассказ такой же неудачный, как и тот роман, который он сжег, — и неудачен он в первую очередь потому, что замысел (убийство матери) не имеет к существу дела никакого отношения, а все, что в нем есть хорошего (написано ведь очень страстно), скорее похоже на сон, не проясненный у автора ни одним проблеском рефлексии (поэтому с ним «ничего и не случилось»). Кроме как для нашего с вами разбора и толкования, этот бред сивого мерина никуда не годится. Такая литература не должна иметь места, ибо она аморальна.

Продолжение