Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Боюсь, замучил я вас своей любовью, читатель, но потерпите еще страничку. Расставшись с Софьей, я, как водится, протомился целую ночь. Вот теперь уж я понял несчастного звездного странника, ибо — когда моя страсть была аморфна и ни к чему не привязана, когда она была распылена по домам и деревьям, когда она своим призрачным ароматом только кружила мне голову, когда она была лишь тонкой паутиной печали и чаянием несбыточного, — тогда я легко нес ее на своих плечах, и эта ноша была мне в радость. Но, простившись с Софьей на Рождественском бульваре, я вдруг с ужасом наткнулся на свое одиночество и подумал: а что, если она и вправду обманет? — и вдруг понял, что она же не сказала мне завтра или послезавтра мы встретимся, а я в горячке забыл уточнить: точно не придет! — и я бросился вдогонку, но ее уже нигде не было видно — как же так? — как я проведу это время? — спрашивал я себя, и волосы на теле вставали пупырышками. А если я ее и вообще больше никогда в жизни не увижу?

Впрочем, что же это я вам изливаю душу, как проститутка? — я как-то выдержал ночь, а утро принесло с собой некоторое облегчение.

Не знаю, может ли кого-нибудь в наше время интересовать вопрос о профессии героя такого повествования, как мое? Раньше тот, кто пишет историю своей жизни, не преминул бы посвятить хоть несколько страниц своим занятиям, и это правильно, ибо на работе человек ведь тоже живет, и там с ним случаются всякие вещи, и даже подчас — жизненно важные. Я переводчик.

Профессия эта удобна мне, ибо печатный лист стоит сто тридцать рублей, а я (оставляя мучения над словом тем, кто имеет вкус к этому), — я могу перевести за день, бывает, и до трех печатных листов (здесь ведь все дело только в крепости руки и в ее безошибочной интуиции). Конечно, начни я думать над каждым словом, взвешивая его, и текст поползет. Слава богу, если за год мне удастся тогда перевести хотя бы страничку достаточно точно; но что за натужный текст это будет, и, присмотревшись, почувствовав пот (не переношу этот запах), я начну снова править, и так без конца. Нет-нет, бежать от собственной основательности и — как можно дальше.

Но вы ведь знаете, что я не люблю сидеть дома, и потому занимаюсь литературным переводом только по крайней нужде. Подлинная же моя стихия — сопровождение иностранцев, и здесь открываются великолепные возможности для человека с умом. Вы понимаете, читатель, о чем я говорю: о торговле, конечно, о фарце.

Не знаю, что, собственно, можно иметь против фарцовщиков? — они необходимы! — но это все-таки презираемый народ. Христианская мораль сыграла в этом значительную роль — ведь одним из первых деяний Христа в Иерусалиме было изгнание торгующих из храма. Однако, друзья мои, поймите: то был сакральный, а не моральный акт, иначе — почему бы было переполнено все Евангелие торговой и ростовщической терминологией? Да и кто такой ростовщик? — ведь он же почти земледелец, ибо тоже выращивает, но только не зерно, а деньги, и о его посеве тоже можно сказать: «Если зерно упадет в землю и не умрет, то останется одно, а если умрет, принесет много плода», — вспомним также притчи о таланте, о сокровище на небесах и прочее.

Так-то! А наши Раскольниковы, с жаром подражая Христу, перевернувшему столы менял (что тоже посев), глушат старух-процентщиц — ведь не имеет никакого права на это, тварь дрожащая, а глушит. Впрочем, старушонка-то тоже хороша!

Вот этим аккордом я, пожалуй, и закончу главу.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Так думал я, и мне уже не было дела ни до моей божественности, ни до бесчинств моего неземного поклонника — ни до чего! Только бы быть рядом с ней, но она уже сделала шаг…

— Стойте! простите! послушайте! — восклицал я. — Ведь я же не итальянец.

— Да? а я знаю, — отвечала она. — Вчера вы довольно прилично говорили по-русски, предлагая мне этот вот зонт.

— Он ваш? — спросил я неуверенно.

— Нет.

— Так чей же?

— Не знаю… я думаю: ваш.

— Вы думаете, что я вчера предлагал вам свой зонт? Это не так — я его поднял вчера, и мне показали на вас — что вы его оборонили. Иначе бы я не подошел…

— Зато сегодня подошел.

— Ну, я не знал, что это вы. Я морочил вам голову от смущения и…

— От смущения?

— И от смущения вам не представился…

Тут я представился.

— А меня зовут Софья Савишна Бурсапастори, — сказала она.

У, как официально, читатель, но мне и это понравилось. Я спросил:

— Так вы меня сразу узнали?

— Нет, только когда вы заговорили нормальным русским языком.

— Когда я вспомнил русский…

— А вы знаете итальянский?

— Пару стихов.

— И вы не художник?

— Нет… Когда мы встретимся снова? Я не могу, не хочу больше полагаться на случай.

— Нет, не знаю… у меня нет времени…

— А телефон?

— И телефона нет.

— Зато у меня есть и время, и телефон.

— Лучше не надо — я не хочу вас обманывать.

— Ах, обманите меня, обманите — ведь это так нетрудно! Завтра или послезавтра?

— Не знаю.

Она улыбнулась через силу — чувствовалось, что она панически боится. Чего? Право, чего боятся женщины, когда стоят на такой вот грани, как стоит сейчас Софья? Мало ли чего, но, главным образом, своей любви, которая может вот-вот пробудиться и, пробудившись, принести им великое множество бед, хлопот и несчастий.

— Ну хорошо, — сказал я, — буду ждать вас вот здесь же, на этом месте завтра. Или послезавтра? Попробуйте обмануть меня…

— Ладно, в шесть часов, раз вы сами обманываться рады. До свиданья.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Шел дождь, и порывистый ветер носил облетевшие листья, сор и бумагу. Было холодно. Я раскрыл свой новый зонт и пошел по улице. Впереди маячила фигурка девушки, мокнущей под дождем, и я решил подойти к ней, потому что надо было избавляться от обрывков дурного настроения, в которые превратилась моя любовь, — избавляться и начинать новую жизнь.

Я догнал ее, прикрыл зонтом и хотел уже сказать первые попавшиеся слова, как вдруг почувствовал знакомый аромат — этот тяжелый дух индийских курений. Девушка как раз обернулась, вопросительно посмотрела на меня — я узнал вчерашнюю незнакомку. Я опешил! Секунды шли, — мы смотрели друг на друга: она вопросительно, я с ужасом! — секунды шли — ах, она не станет ждать! — еще бы! — но секунды шли, а я молчал, ибо от неожиданности — и неожиданно! — начисто, до последнего слова, забыл русский язык. Она чуть-чуть повела плечом — все! — я замер, задохнулся и вдруг выпалил, как пулемет:

— S’Amor non э-э-э, che dunque… и quel, ch’i’ sento?

— Что?

— Benedetto sia ‘l giorne e’l mese e l’anno…

— Не понимаю, — сказала она. — Вы итальянец?

— О, si-si-si! Итальяно! — закричал я, коверкая язык, хватаясь за спасительную соломинку. — Итальяно — да-да…

Она легко поверила, ибо — знай это, читатель, — я очень похож на итальянца; даже, конкретно, на одного такого — Ипполито Риминальди.

Но надо было продолжать, и я, смело глядя на нее, горячо заговорил:

— Non ha l’otimo artista… — Дальше я забыл и смолк.

— Вы художник, — догадалась она.

— О, si-si! Итальяно художник — артиста! — si-si, artista… l’ottimo artista. Ска-жи-те, — произнес я по складам, делая гримасы и страшные глаза, — скажите, как… и замолк надолго (я соображал, в какую сторону она направляется). — Да, si-si, как пройти — si! — как это по-русски: уа-уа-уа?.. — я показал, как качают младенца, она смотрела в недоумении, — Мадонна! — закричал я, — уа-уа-уа!!! — И я показал на ее кольцо, на свое; потом на нее, на себя; потом сложил ладони и сунул их под ухо (все это должно было означать: спать с женщиной) — и она поняла. Сделав широкие глаза, она сказала:

— Зачатьевский переулок! — это на Кропоткинской.

— Но, но, но! — закричал я и стал опять что-то показывать и говорить. Я ткнул пальцем в небо, изобразил собой осла и быка — блеял и мычал, — опять делал «уа» и, наконец, нарисовал у нее на ладони елку.

— А, Рождественский бульвар? — сказала она. — Ну идемте, я вас провожу — да, кстати, вот и он — здесь рядом.

Черт дернул меня паясничать, — думал я в это время, — что же мне теперь делать? Страх опять начал сковывать мои члены.

— Ну, до свидания, — сказала она.

— Чао, — ответил я, продолжая машинально играть.

Но ей, я чувствовал, уже не хотелось расставаться со мной — она медлила, я тоже.

Я стоял и смотрел в ее лицо и вдруг осознал, что оно все в веснушках. Странное сочетание — черные волосы и веснушки… И вот почему слегка весновата была Сара, вот почему было несколько задорных веснушек у Лики — они (и Лика и Сара) предвещали мне эту встречу. Бывает так (причем, очень часто бывает), что прежде, чем что-то случится (вот так, как сейчас, например, — я влюбился), — прежде чем это и вправду случится, какие-то мелочи уже предвещают его, событие это. Но мы обычно не узнаем в этих мелочах предвестий, и каждый раз бываем потрясены тем, что приходит.

Я не ждал этой встречи, моя страсть захватила меня, как тать в ночи, и теперь далеко на задний план отодвинулись все предвестья, и вообще все, что меня волновало в последнее время. Если угодно вам знать, я теперь (глядя в это веснушчатое лицо, заключенное в этот поющий овал), всё, решительно всё рассматривал как предвестье любви: и Сару, и Лику, и звездного странника, и птичек, и метаморфозы, и мой уход из себя — все это были лишь волны в потоке жизни моей, — волны, которые отбрасывались маячившим впереди камнем — твердой основой моего грядущего, — так думал я.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Я проснулся в своей постели под раскрытым зонтом. Десять часов. За окном плыла серая муть. Болело горло. Дурак, — сказал я себе. Хватит! И сложив зонт, пошел ставить чайник: проведу день в постели. Нужно немного подлечиться, а к вечеру выберусь по делам. Время терпит.

Я валялся в постели, читал и, подчас, хохотал до упаду, ибо, читатели, надо вам знать, что открыв наугад Библию, я наткнулся прямо на «Книгу пророка Ионы», а более веселого произведения нет, может быть, и во всей мировой литературе. Чего только стоит начало (это «восстань пророк»)! — вот оно: «И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня. И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня»… И взошел на корабль… «Но Господь воздвиг на море крепкий ветер, и сделалась на море великая буря, и корабль готов был разбиться. И устрашились корабельщики… Иона же спустился во внутренность корабля, лег и крепко заснул». Вот неустрашимая, неколебимая, ничем незыблемая вера пророка в своего Бога и невозмутимо-эпический взгляд на вещи. Как видно, пророк прекрасно знает, что Господь пощадит Ниневию, и кой прок, в таком случае, ему, пророку, волноваться и проповедовать? Для чего совершать никому ненужные поступки, делать пустые усилия, волноваться? Наш пророк отрешенно смотрит на волнение моря, на страх корабельщиков, на свою гибель во чреве кита, но он возмущен и не может пережить, когда Господь не мытьем, так катаньем все-таки вынуждает его проповедовать, и проповедь эта приводит к тому, что Ниневия обратилась и спасена. «Иона сильно огорчился этим и был раздражен. И молился он Господу и сказал: О, Господи! не это ли говорил я, когда еще был в стране моей? Поэтому я и бежал в Фарсис… И ныне, Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить». И Господь комически отвечает ему: «Неужели это огорчило тебя так сильно?» А что же еще Господу остается перед лицом столь великой веры? — только иронизировать. Ведь вера Ионы и действительно беспредельна: бедные корабельщики мечутся по своему носимому бурей судну, они боятся оскорбить бога, оскорбить пророка, а пророк безучастно говорит им: «Возьмите меня и бросьте меня в море, и море утихнет для вас, ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря», — вот, воистину, позиция совершенно мудрого, который не действует; и страхом Божиим выбрасывают моряки даоса Иону за борт — «и утихло море от ярости своей». А меж тем, Иона из чрева кита уже преспокойно заявляет: «Отринут я от очей Твоих, однако опять увижу святой храм Твой».

Остроумная и глубокомысленная книга, ибо пророчества, данные в ней, звучат насмешкой над теми, кто ждет конца света и чрезмерно раздражен тем, что он (этот конец) никак все не наступает. Ведь, конечно же, и корабельщики, выбросившие Иону в море, и сам Иона, и Ниневия — все это аллегории, в которых легко узнаются не только евангельские события, но и события, последовавшие за ними, вплоть до наших дней, — это несомненно. Но вот что еще интересно: приоткрывает веселую и, если хотите, возвышенно-веселую изнанку всей этой истории…

***

Увы: читатель, боюсь, что мне не удастся изложить тебе все, что бродило у меня в голове в тот дождливый день, когда, затворившись, я читал Библию. И дело тут вовсе не в том, что мне лень или не хотелось бы излагать эти мысли, или я их позабыл, — нет! — дело в том, что, когда я дошел до слов: «веселую изнанку этой истории», — лампочку над моей головой вдруг разорвало вместе с плафоном, и дождь осколков осыпал меня. Не беспокойся — сам-то я цел. Более того, читатель, сейчас, оглянувшись назад (в буквальном смысле), я обнаруживаю, что плафон с лампой начисто оторван, просто отгорел от провода. Причем плафон — вдребезги, а хрупкая лампочка, упавши с потолка, цела и даже не перегорела. И я в затруднении — как истолковать это явление?

Во всяком случае, мне бы очень хотелось, чтобы ты поверил: история с лампочкой, рассказанная мной в простоте и искренности, подлинна — поверь ради собственной пользы! Выдумать такое, конечно, не трудно, — если б я выдумал такое, то уж ни за что бы не допустил подобную выдумку на свои страницы, ибо это безвкусно как выдумка; но вот как своевременный, свежий, только что сбывшийся опыт — это многозначительно и настораживает уже настолько, что я даже не решаюсь высказать то, что мне все-таки видится с изнанки божественно-веселой истории, записанной в «Книге пророка Ионы».

А вот и конец этой великой книги. Мне кажется, этим я доставлю себе и читателю значительно больше пользы и удовольствия, чем любыми рассуждениями «по поводу».

Иона вышел из Ниневии и сел с восточной стороны, очевидно, все еще надеясь, что бог покарает город. «И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головой его была тень и чтобы избавить его от огорчения его; Иона весьма обрадовался этому растению. И устроил Бог так, что на другой день при появлении зари червь подточил растение, и оно засохло. Когда же взошло солнце, навел Бог знойный восточный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так, что он изнемог и просил себе смерти и сказал: лучше мне умереть, нежели жить. И сказал Бог Ионе: неужели так сильно огорчился ты за растение? Он сказал: очень огорчился, даже до смерти. Тогда сказал Господь: ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь пропало. Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?».

***

Вот теперь, читатель, и попробуй решить, кто более невозмутим: Господь Бог или пророк Иона? А у меня кончились сигареты, и это понуждает меня выйти на улицу.

Продолжение

Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Сегодня мой небесный поклонник что-то оставил меня в покое. То ли, удовлетворив свои низменные желания, он уже больше ничего от меня не хочет, — думал я, — то ли?.. И тут я, кстати, вспомнил, что влюбленная Марина Стефановна была совершенно нечувствительна к мольбам неземной цивилизации.

А что, ведь это мысль! — ведь любовь, она захватывает всего человека и не оставляет места уже ничему другому: никаким внушениям, никаким вожделениям, — она ведь сама, схватив человека за горло, ведет его, куда ей заблагорассудится, и значит, это лекарство от божественной одержимости, которая, надо признаться, теперь уж слишком тяготила меня.

Сейчас — влюбившись! — я с пониманием относился даже к безобразной страсти звездного скитальца, и судьба бедной Лики вдруг отодвинулась на второй план. Я думал: если она так легко поверила в то, что случившееся было сном, то скорей всего это и было во сне, а все, что я видел, было просто ее кошмаром или бредом разгоряченного странника (в крайнем случае, его молитвой, обращенной ко мне или к ней).

Дома я опять взял найденный зонт, поднес его к лицу, вобрал в себя его чудесный аромат. Лег в постель, захватив с собою и зонт. Этот зонт, этот запах — заманчивый образ незнакомки — он тревожил мое воображение. Я без конца втягивал в себя ее дух и бредил ею. Я ругал себя, проклиная свои идиотические комплексы, — боже мой! — читатель, ведь я прекрасно понимаю, что это болезнь, что в этой точке как раз и запрятан ключ загадки, так мучающей меня, — моей загадки. Все здесь: и мой успех, и мое несчастие — все здесь. Здесь и моя удачливость, и моя боль, мои страхи, и мой триумф, кошмары мои и божественность — все здесь в одном фокусе: в том, что я боюсь любить.

Покопайтесь, покопайтесь в этом, достойнейшие психоаналитики, — раскусите меня, раскумекайте, думайте, что хотите, но только не говорите мне этого, ибо — не хочу я вас слушать! Пусть все это правда — пусть! — но только: не хочу я этого знать — не хочу и не буду. Я — есть я.

В конце концов я как-то нечаянно нажал кнопку — зонт раскрылся, и я оказался под маленьким черным небосводом, наполненным ароматами майской ночи. Я лежал на спине и смотрел в это небо — в переплетении спиц угадывались сочетания его созвездий, некоторые я отчетливо различал: вот Скорпион, вот Дева, вот Кассиопея, а вот и Медведицы и — на полюсе этого мира — Полярная звезда.

Хватит валяться! Я встал, оделся и уже иду по улице. Мои места: Сретенка, переулки — Печатников, Колокольников, Последний, — мне на Трубную. Как здесь темно, должна же быть Луна — она была! — теперь, наверно, за домами. Вот то, что мне нужно! — я поднимаюсь на четвертый этаж, тихонько открываю дверь, вхожу в темную квартиру — так, здесь кухня, а здесь? — комната заполнена светом Луны, я ныряю в него, проплываю над овальным столом, над диваном и креслом, — но здесь нет никого, — вдруг, я увидел тяжелую штору и скользнул к ней — да, здесь! — мне в лицо пахнул знакомый аромат, я просунул голову в эту комнату — там полная тьма, — я слышал лишь ровное дыхание, — я растворился в атмосфере этой комнаты…

Продолжение