Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Наступил день Победы, единственный праздник без организованных шествий с лозунгами, призывающими народ к трудовым подвигам и прославляющими деятельность партии и правительство. Не праздник, а всероссийские поминки. В этот день уходящее женское поколение вспоминало и поминало не вернувшихся с войны отцов, мужей, сыновей. Постаревшие ветераны-фронтовики чокались стаканами в память павших товарищей, и с грустной радостью вспоминались дни, когда жилось полной грудью, азартно, а не тлели бездымной вонью. И жили со смыслом и умирали с толком – была великая цель победить. А теперь какая цель? Существование.

Мне вспомнился знакомый по детству Владлен Геринг, сын обрусевшего немца, профессора истории. Когда началась война, он добился, несмотря на шестнадцать лет, чтобы его зачислили в танковое училище. Окончил, попал на фронт и быстро отличился свирепой храбростью. «Ты не представляешь, – говаривал он, – что значит вернуться после атаки с обрывками мяса на гусеницах». Довоевался до Героя Советского Союза. А после войны впал в меланхолию и затосковал. Началась заваруха в Корее, и он стал добиваться, чтобы его взяли добровольцем. И добился. Не знаю, сколько он изничтожил танков и сколько подавил американцев, но сложил свою голову под Сеулом. Ему было все равно, за что и за кого воевать, лишь бы каждый день чувствовать дыхание войны.

Село собралось на митинг. Пошли и мы. Со сколоченной трибуны возле правления дядя Миша проговорил по бумажке речушку о всенародном подвиге советского народа, с казенным гневом остановился на американских империалистах и НАТО, которые готовятся к Третьей мировой ядерной войне и перешел к мирному труду на полях и фермах.

В первом ряду стояли ветераны. Пять-шесть человек. В выцветших, латанных-перелатанных гимнастерках с рядами орденских планок. Кто без руки, кто без ноги, один утирал слезы, покачиваясь на кожаной подушке-каталке. Вспоминаю Яшу Купавина. Где он сейчас? Собирает милостыню в электричках или в обществе друзей-фронтовиков пьет пиво в Очаково?

Поворачиваюсь к отцу. С сурово печальной тенью на лице он смотрел на ветеранов, на их прошлые потусторонние лица.

– Голливуд припомнился? – спрашиваю я.

Очнувшись, отец поглядел на меня дикими глазами.

Окончив речь, дядюшка-председатель со скорбно-торжественным выражением возложил на могилу неизвестного солдата громадный букет искусственных цветов. Плита, под которой ничего не лежало, находилась возле монумента вождя. Но вечный огонь горел.

На этом митинг закончился. Ветераны получили бесплатные талоны на литр водки на брата и по вареной курице. Устремились на кладбище под кусты сирени и запели не в лад:

Ты солдат не тревожь, не тревожь,
Пусть солдаты немного поспят.

Мир вам и покой.

Вечером у дядюшки состоялся прием. Перед верандой расставили столы и застелили скатертями. С утра поварихи из колхозной столовой варили, жарили курей, поросей, баранов. Съехались председатели соседних колхозов – осанистый народ в тяжелых темных костюмах с завитыми разномастными женами в нейлоне-перлоне.

Первым поднялся дядюшка со стаканом и зычно провозгласил тост «за великий советский народ, который сломал хребет фашистскому зверю». Дружно, стоя, опрокинули стаканы – по случаю такого праздника дядюшка двинул на столы медовуху. Поднялся отец, и чоканье смолкло. Достаточно тихо, но так, чтобы всем было слышно, он сказал, что пьет за русский народ, претерпевший в войне неисчислимые потери и бедствия. На отца посматривали с любопытством и почтением – не каждый день увидишь такого человека, народного артиста. Жены председателей косились на Настю – надо же, какой кусок отхватила…

Потом пили за вдохновителя и организатора побед, товарища Сталина. Культ культом, а при нем в стране был суровый порядок. А нынешний – разве вождь? Партийные слова не все выговаривает, а как дойдет до неоколониализма, так и совсем… А порядок где? Народишко расшатался, пьет вусмерть и тащит себе, что под руку попадет. «Кто не работает, тот не пьет», – посмеиваясь, говорил дядюшка. Почему его колхоз по области в передовые вышел? Как уборочная, он на поля дармовую водку ящиками возит. Вот у него работа и кипит. Чокались и пили, и не чокаясь пили. Когда стемнело, запели неверно, с подвывами и уханьем, притоптывая под столами.

Мы не пошли к раздольному застолью и подумывали, как бы сорваться при первой возможности к Черному морю. Появилась Настя с захмелевшими глазами.

– Что же вы не пошли на посиделки, мальчики? – Она взяла покровительственный тон.

– Мы не мастера до хорового пения, – ответил Васька.

Она обшарила нас глазами.

– А не переселиться ли вам к моему батюшке? А то живете – в хлеву лучше. Соловьев услышите. Сейчас как раз их пора подошла.

Мы согласились, не думая.

Утром в сопровождении Насти мы на джипе отправились на Соловьиный хутор. Он предстал перед нами полный уютного очарования. Яркая веселая зелень берез путалась с мрачноватыми листьями старых дубов. Пахло теплой землей, травами и сиренью, которая обступала темный сруб, в котором жил отец Насти Степан Коровин. Позади избы тянулись пристройки, коровник, птичник и свинарник, в отдалении на полянке, окруженной березовыми кустами, стояли ульи. Во всем ощущался хозяйский глаз и заботливая твердая рука.

Хозяин лежал под поддомкраченной “Нивой” и подрыгивал ногой. Настя тронула голый живот отца кокетливой туфелькой.

– Вылезай. Я мальчиков на постой привезла. Забыл?

Степан выбросил из-под днища “Нивы” какую-то масляно-грязную деталь и вылез сам. Это был незаметный мужичонка, в меру курнос, жидкая бороденка, редкие волосы с проплешиной. Все в нем было неприметно, кроме глаз, выцветшее-синих, умных и пронзительно острых. Вытер тряпкой руки, неожиданно красивые, с тонкими пальцами.

– Привезла, значит, гостей, – сказал он с радушной улыбкой. – Музыканты, стало быть, будут. Сам я ни на чем не играю, но музыку уважаю.

Из дома выскочила собачонка, беленькая, ухоженная, с хорошенькой мордочкой. В глазах Чена появилось любопытство. Собачонка подняла белую хризантему хвоста. Обнюхались и понеслись взапуски.

Хозяин продолжал любопытствовать:

– И на чем же вы играете? На баяне или…

– Ни в коем случае, хозяин! – весело запротестовал Васька. – Ни в коем. Баян – музыка для нищих.

А Настя звонко:

– Покажи класс, Сева. Пусть услышит.

Достаю из джипа холщевый чехол с трубой. Подношу к губам сверкнувшую на солнце красавицу и звонкой серебристой трелью рассыпаюсь в «Полете шмеля» Римского-Корсакова. И кончаю немыслимо высокой нотой.

У хозяина от изумления отвисла губа. Проглотил слюну.

– Ну и мастерила. – Обернул бороденку в сторону дочери. – Что же ты муженька в гости не позвала? В кои веки удастся повидать великого человека нашей родины.

Заноза, – думаю я.

– Он у меня притомился, – ответила Настя. – Председатель его по полям укатал.

– Мишка может, – согласился Степан. – Любит предстать во всей красе. – Пригладил тощие волосенки и пригласил жестом. – Прошу в избу. – И Насте. – Покушать задержишься?

Но Настя заторопилась.

– Я побегу. А то Иван Николаевич один остался.

Вошли. У могучей русской печи возилась крепкая старуха. Морщинистое лицо приветливое, кроткое.

– Зажарь нам карасиков, – сказал ей Степан и провел нас в чистую половину. В бревенчатом углу в серебряном окладе мерцала икона, под ней уютно тлела лампадка. Мне вспомнилась икона на нашей кухне и глаза тети Аси, устремленные на нее. Недавнее прошлое… Степан перехватил васькин взгляд на икону.

– Красивая картинка? Матерь богородица как живая. – Степан пригласил нас за стол. – В сороковом году, когда нашу церкву взрывали, все божественные картинки из нее выбросили, а сестрица одну подобрала, что покрасивше. Толковые люди говорят – старина.

На противоположной стене висело нечто из жизни природы: на картине средней величины в деревянной раме было изображение снежной пустыни, озаренной зловещим светом не то утренней, не то вечерней зари, и по этой пустыне двигались неведомые звери с хоботами.

– Это что же должно изображать? – весело поинтересовался Васька.

Степан мелко рассмеялся.

– Целая история вышла. Забрел на мой хутор один художник. Весь в бороде и в патлах, а молодой. Картинки рисовать. Красиво у меня. Рисовал, рисовал и запил. Жажда жуткая в нем объявилась. Пропился в лоскуты у меня в долг. А когда пришла пора расплачиваться, он и говорит: «Я тебе, Степан, вместо денег картину нарисую». Вот и висит. Красивая?

Васька подошел к холсту поближе.

– Большой фантазер был твой художник. Это что же за звери на снегу?

– То… тапиры, сказал он, художник. На водопой идут. Я, говорит, Степа, рисую, чего на белом свете не бывает. Хочешь, говорит, я тебя в виде хитрого воробья нарисую?

Вошла сестра Степана со сковородой. Степан широким жестом указал на дубовый стол.

– Прошу откушать. Скатертей не держим. Не обессудьте. На дереве – оно лучше.

Мы ели и нахваливали карасей в сметане. Васька поглядывал на икону – она притягивала взгляд.

– Приятно попасть в дом, где икона висит не для показухи, – сказал он.

Старуха сложила руки под фартуком.

– Не для красоты держим – для молитвы. – И она отцветшими глазами истово взглянула на Богоматерь.

– И что же, вы и в загробную жизнь верите? – праздным голосом спросил Васька. Я толкаю его ногой.

Она сложила на столе морщинистые стертые, рабочие руки.

– А как же, милай. Раз в Господа всей душой верится, то знаешь, что жизнь во веки веков продолжится. – И просто, уверенно: – Помрем, полежим, омолодеем, и придет Господь и скажет – отдохнули, а теперь на работы. Там и животные будут – они тоже люди – и машины разные, сколько в них души человек оставил.

У Васьки от удивления рот приоткрылся.

– Значит, все – по новой, мать?

– Так, милай, так. Как же без трудов наших? – И старуха ушла на кухню.

– Вы тоже в такую жизнь веруете? – спрашиваю я Степана.

– У кого какая склонность, – ответил он уклончиво. – Что душа на том свете хочет увидеть, в то и веруем. А сестренка что в жизни видела? Поля да поля, коровья ферма, свинарник… Вам, городским, не понять.

В самом деле.

Кособоко вошла баба неясных лет. В пояс поклонилась Степану.

– Прости меня, окаянную, Степан Силыч, что я спозаранку… силов моих нет!

– Не голоси, – строго сказал Степан. – А толком. Какая с тобой напасть?

Баба провела ладонью по накрашенным губам. Правый глаз у нее косил.

– Мужчина мой полста в спортлату выиграл, – низким голосом сказала баба.

– Подвезло, – одобрил Степан. – И что же он?

Баба села на табуретку.

– В Москву сорвался, за продуктами. За вкусненьким. Привези, грю я ему, бананов. Я аккурат которую ночь во сне их видела. К чему банан видеть, Степан Силыч?

Степан позволил себе улыбнуться.

– Понесешь от Фомы.

Баба заерзала.

– Пятый день огинается. В Москве или где? Не подскажешь, Степан Силыч?

Степан достал из пузатого комодика кожаный мешочек, высыпал из него на стол кости. Посмотрел, как легли. Снова бросил.

– В большом городе он. – Еще раз бросил кости. – Не в казенном доме, а в веселой компании. Баба всплеснула руками:

– Пьет, чертова сатана!

Степан изучал кости:

– Денег ты не увидишь, а, значит, не отведаешь и банана. – Помолчал, глядя на кости. – Домой жди.

– А мужчина живой? – вскинулась с табуретки баба.

– А мужчина живой, – подтвердил Степан. – Все с тобой.

Косоглазая баба снова поклонилась.

– Сильно благодарна вам, Степан Силыч. – И, положив на край стола красненькую, вышла.

– Так вы колдун? – оробев, спросил Васька.

– Ну-у, колдун, – снисходительно протянул Степан. – Так, кое-что вижу, что другим не видно.

– Мне погадаете, что меня ждет? Степан остро на него взглянул.

– В близком будущем или в судьбине?

Васька торопливо:

– В близком, в близком.

Степан достал замусоленные карты. Потасовал, разложил. Долго мял бороденку.

– Близкая дорога в теплые края, роковая встреча с пиковой дамой, – читал он по картам. – Обратная срочная дорога в большой город, смерть трефового короля. – Помедлил. – Сердечные хлопоты около бубновой дамы…

Васька брезгливо взглянул на замусоленную бубновую даму.

– Блондинка, стало быть.

– Бубновая дама отвечает взаимным интересом, и дело кончится свадебкой.

Васька недоверчиво взглянул на разложенные ряды карт.

– Ты ври, да знай меру.

Степан собрал карты в колоду:

– Человек врет, а карты правду видят.

– Тогда уж и мне, – говорю.

Он вскинул на меня глаза, казалось, хотел пронзить.

– Что мне на тебя гадать? – спросил он медленно. – Мне на тебя гадать нечего, попусту. Ты свою жизненную дорогу видишь. Потеряешь интерес к Божьему миру, – в голосе уважение. Поднялся. – Посидите пока, а я комнату приготовлю.

Мы вышли на улицу.

Во дворе властвовал петух, громадный, белый. Король, а не петух. Неторопливо, со знанием дела потоптал молоденькую курочку, прогнал облезшего кота, кравшегося за утятами, пребольно клюнув его в зад. По-хозяйски ступая, приблизился к нам, склонил на бок красный гребень, взглянул ничего не выражающим жестким птичьим взглядом. Васька бросил ему копейку. Он клюнул ее и презрительно отошел, говоря всем видом: «Милостыню не принимаю». Издал строгий горловой звук, и утята, выстроившись в пушистый рядок, пошли за ним на водопой к кюветке, наполненной водой.

– Прямо цирк! – рассмеялся Васька.

Хозяин показал нам комнату, в которой нам надлежало поселиться. Вместо обоев она была сверху донизу обклеена обложками «Огонька». В глазах рябило от старых и новых вождей и военачальников, прославленных балерин, заслуженных артистов, доярок, свинарей… Васька зажмурился.

– С ума спятишь в такой комнате! Если б хоть черно-белые, а то цветные.

– А чем тебе не по душе знатные люди нашей родины? – хмыкнул Степан. – Гляди – не хочу.

Мы поблагодарили за цветное гостеприимство и попросились разбить палатку где-нибудь поблизости – надышались в городе ядом, охота вдохнуть вольный воздух. Степан позволил.

– Зайдете за скотные сараюшки и – вниз по тропке. Она к озерцу приведет. Красиво там, и соловьев заслушаетесь.

Забрали пожитки из джипа, спустились по указанной тропе и оказались на пологом берегу прелестного лесного озерца, окруженного березами. Лучшего места и не сыскать. Разбили палату, втянули спальные мешки и прилегли отдохнуть от впечатлений.

Проснулись от заливистой, чистой соловьиной трели. В тепло-бархатном небе стояла полная нагая луна. Голубые березы откидывали глубокие темные тени. Голубое безмолвие нарушалось лишь серебристо-звонкими соловьиными песенками. Каждая нота то пропадала, то отпечатывалась в клеточках-клавишах моего мозга. Постарался запомнить, повторить в голове. А что, если сыграть? Нащупываю в палатке трубу, жду. Певун на березе звонко отщелкал свое соло. Пытаюсь повторить на трубе – нет, не та тональность. Беру выше и, наконец, повторяю точь-в-точь. Как будто удивившись, соловей смолк и, подождав минуту, испустил из своих легких каскад головокружительных озорных нот, щелкал и присвистывал. Их я уже не мог воспроизвести. С противоположного берега ответил другой виртуоз. Мне оставалось только слушать.

– Вот так концерт, – восхищенно прошептал Васька.

Откладываю трубу.

– Хотел посостязаться с природой? – после молчания спросил Васька.

Откинувшись на спину, смотрю в звездное небо.

– Состязаться с природой бессмысленно. В нее можно только верить.

Слышу короткий Васькин смешок.

– А как же со светлой зарей, которая взойдет над прогрессивным человечеством?

Поворачиваюсь к Ваське:

– Гром не вещает с парадной трибуны лозунгов, а просто грозно гремит, и человек, заткнув уши, прячется куда попало. Ветер – только ветер и не несет с собой ни счастья, ни несчастья. Ель не прикидывается березой, а волк не устанавливает свой порядок в лесу ради всеобщего прекрасного будущего. Разве можно сравнить самое искусное творение человека с полевым цветком? Природа честна и правдива.

– Верить в природу… Это же абстракция! – нетерпеливо воскликнул Васька. – А во что мне верить – мне!

Снова ложусь на спину.

– В себя. Найди в себе правдивую, чистую ноту и следуй за ней до конца.

– Ты ее нашел? – тихо обронил Васька.

– Пожалуй, – не сразу отвечаю я.

Васька смотрел в тихую, темную воду.

– Завидую.

Соловьиная ночь продолжалась. Теперь уже три соловья соревновались в мастерстве. Звонкие пощелкивания, долгие посвисты и нежное щебетание длилось до тех пор, пока голубой свет не побледнел, и над березами стала заниматься серенькая заря. Заснули и мы.

Утром я пытаюсь записать соловьиный опус в нотную тетрадь, придать ему музыкальную форму. Но не тут-то было. Первозданные звуки не желали становиться нотами и, как я ни бился, не укладывались в музыкальную форму. Тогда я плюнул на правила и записал, что слышал, что запечатлелось в памяти. Васька вошел в раж.

– Потрясающе, старина! И не нужно никакой темы с развитием – адажио и аллегро. Ко всем чертям мотивчик! – С горящими глазами вцепился мне в руку. – Слушай, а если прибавить изображение лунной ночи на рояле? Тягучие, прозрачные аккорды. Попробуй.

Долго хожу, думаю, входя в состояние лунного голубого очарования прошедшей ночи. Почувствовал и записываю повторяющиеся долгие аккорды с едва различимой интонацией. Показываю Ваське. Он жадно прочитал с листа. Поднял восторженные глаза:

– Уловил интонацию – что надо. – Нервно походил, потряс тетрадью. – Такую вещь не потащишь в кабак или на эстраду. Концертный зал нужен с тонкой музыкальной публикой! И поймет ли она, оценит такую музыку? Да и музыка ли это…

Мы счастливы. Нас посетила удача.

А Чена нет. Где его носит? Но к вечеру явился с уныло опущенным хвостом. Глаза шальные.

– Где пропадал? – спрашиваю строго.

Он вяло пошевелил хвостом.

«Сученку беленькую видел?»

– Белочку? Знаю.

С его высунутого языка бежала слюна.

«Попался. Как вы называете – влюбился».

Я сочувственно глажу его.

– И что ты думаешь?

Чен вытянулся возле палатки, положив морду на лапы.

«Она думает, я – нет».

Что ему посоветовать? В таком бедствии слова бесполезны.

– Есть хочешь?

Он оторвал голову от лап:

«Еще как».

Даю ему костей с большими шмотками мяса. Он моментально их сгрыз. Оставил самую аппетитную и зарыл под березой про запас. Повертелся несколько минут и исчез. Бедняга эдакий. Опять пропал на несколько суток.

Продолжение