Начало – здесь. Предыдущая часть – здесь.

23

Я в мельчайших подробностях помнил каждый момент. Иерусалим, перемешавшись с выпитым мною кофе, вел меня по своим извилистым улочкам, заставляя идти медленно, смотреть на солнце без очков и вспоминать все, что произошло за последние дни.

Я сел в такси, вызванное для меня услужливым продавцом кофе, и попросил отвезти меня в центр, в самый центр города. Через два километра мы выехали на оживленную улицу, которая, казалось, тонула в бесконечном потоке людей. От увиденного меня почему-то вдруг передернуло. Я дал таксисту немного шекелей и попросил его отвезти меня обратно: туда, откуда он меня забрал. Он удивленно посмотрел на меня, но, не сказав ни слова, выполнил мою просьбу.

Я снова вышел на улице, сплошь покрытой гробовым молчанием. Теперь я знал, как отсюда выйти, и уверенной поступью направился к центру Иерусалима.

Здания, окружавшие меня и вдоль улицы уходившие в непроглядную даль, были усеяны окнами. В одном из них я заметил смуглую мулатку, задумчиво смотревшую в небо. Ее каштановые волосы плавными волнами ниспадали на плечи. Я долго смотрел на нее, идя по бульвару. Когда она уже должна была скрыться за отражением солнца в ее окне, я нечаянно наткнулся на мужчину, шедшем в противоположно мне направлении и тоже смотревшем в это удивительное окно. Мы зацепили друг друга плечами, остановились, посмотрели друг на друга, посмотрели на окно. Девушка не без интереса посмотрела на нас. Я посмотрел на мужчину. Мужчина посмотрел на меня. Я посмотрел на девушку. Девушка по-прежнему смотрела на нас. Мужчина тоже посмотрел в ее сторону. Она все еще смотрела на нас. Я улыбнулся обоим и пошел дальше.

Весь день я провел в городе. За это время я обошел четыре магазина, в каждом из которых купил по три банки пива местного производства (израильское пиво, между прочим, оказалось очень даже ничего, а посему я перманентно обеспечивал работой свои почки), девятнадцать улиц, шумных и не очень, тихих и длинных, извилистых и труднопроходимых (когда пьешь пиво весьма интересным оказывается занятие подсчетом пройденных улиц, замеченных красивых женских задниц и встретившихся по пути собак), раздалось двадцать семь автомобильных гудков и одна девушка посмотрела на мой пах (я воспрянул духом, расправил плечи, всадил бутылку прохладного пива, а потом заметил, что у меня расстегнута ширинка. «Гнусные самки», – подумал я). Несмотря на цифры, еврейские бороды, мощеные бульвары и здания, напичканные окнами, из которых порой выглядывают посмотреть на небо мулатки, город показался мне уютным и произвел на меня хорошее впечатление. Пару раз я сплюнул на мостовую, один раз споткнулся о спящего бомжа и три раза постучал о деревянный столб, водруженный каким-то безумцем прямо посреди тротуара. Когда город не стал мне противиться, я понял, что принят им и могу чувствовать себя как дома.

Вечером я вразвалку подошел к зданию театра, возле которого царила форменная толчея. Все громко друг с другом разговаривали, как будто желая быть услышанными всей площадью перед театром. Но все их старания сливались в одну гулкую патоку речи, вливавшейся в уши и беспрепятственно из них вылетавшей. Я не имел никакого понятия, как в такой суматохе было бы возможным найти хотя бы одного человека из нашей экспедиции. Когда я понял, что записка из гостиницы порвана мною собственноручно, а адрес отеля, в котором мы должны были ночевать в тот день, забыт крепко и надолго, в поисках знакомых лиц я ринулся проталкиваться между людьми, отвечавшими мне грубыми ивритскими выражениями, которые по непонятным причинам вызывали во мне томное чувство наслаждения. Я уже привык замечать за собой странные особенности, и доставлявшие удовольствие ругательства уже нисколько меня не удивили. И если бы в воздушном гальюне на меня помочилась та молоденькая стюардесса, то, возможно, я бы даже сказал ей спасибо. Или же, обойдясь без формальностей, тоже на нее поссал бы. Мы бы вышли из кабинки, обнявшись, говоря друг другу нежные слова. Я бы поцеловал ее пахнущую мочой щеку и сел бы на свое место, чтобы опустошить бутылку. В мыслях все мы извращенцы. Там мы великие люди, мудрые, бездомные и чистые.

Оббежав всю площадь, я так и не нашел ни одного участника нашей экспедиции. Меня испугала мысль, что придется бегать по темному залу театра, вглядываясь в подсвеченные тусклыми прожекторами рожи и тихо выкрикивая запомнившиеся имена. Было похоже, что мысль эта материализовалась в тот самый момент, когда все сборище людей словно по сигналу двинулось в широкие двери театра, галдя, как бабки на Раковском рынке. Билетов у меня не было, так что в ближайшем кафе, попивая кофе и безуспешно пытаясь установить зрительный контакт с миловидной официанткой лет пятнадцати, я переждал ровно двадцать минут, а затем, подловив момент, проскользнул внутрь здания. Там мне пришлось изрядно поблуждать, прежде чем я смог найти черный вход и войти в темный зал. Головы, как осенние грибы, повырастали из кресел. Некоторые качались из стороны в сторону, другие целовались, третьи и вовсе не шевелились, будто застыв в ожидании растления Девы Марии.

На сей раз мне как никогда повезло, и во втором заднем ряду у одной из голов я заметил большие оттопыренные уши, которые сразу же дали мне понять, что это – Феликс, ибо только у него во всем Израиле могли быть такие локаторы. Я галантно кашлял в кулачок, пригнувшись, семенил по ряду и приветствовал всех знакомых, извиняясь за небольшое опоздание.

- Как ты прошел? – удивился Феликс, подняв брови выше морщин на лбу.

- Я?.. Да какой-то неудачник отдал мне свой билет. Он был чем-то очень расстроен и сейчас, возможно, уже прыгает с какого-нибудь моста на оживленную автомагистраль. Но я все же взял билет, подумав, что это было бы верхом несправедливости, если вместе с этим неудачником пропал бы и билет в этот прекрасный театр.

Феликс, выпучив глаза, с ужасом посмотрел на меня, а я пошел дальше: здороваться и извиняться. Дойдя до Джерри с Денисом, я плюхнулся на свободное место.

- В следующий раз попытайтесь все-таки погрузить меня в этот сраный автобус.

24

После того как в кресле я нашел наиболее удобное положение для моей задницы и, почему-то вспомнив Мириам, грустно вздохнул, я впервые обратил внимание на сцену театра. Первое, что я увидел, – это был анорексически дохлый член и чьи-то чересчур волосатые ноги. Актер разделся прямо на сцене. Подле него стояла его жена по пьесе. Их разделяла ванна, водруженная аккурат посреди сцены. Актер устало смотрел по сторонам, вяло почесывая боковину, потом он зевнул, на иврите сказал что-то своей благоверной и залез в ванну, до краев наполненную пенной водой. Некоторое время он там полежал, о чем-то разговаривая с женой, потом снова встал, одарив аудиторию видом своего члена с пеной на самом кончике, взял у жены полотенце и насухо вытерся, доводя кожу до неестественного красноты.

Денис толкнул меня в плечо:

- Слушай, а ты не мог мне сразу сказать, что у тебя проблемы с алкоголем?

- Какие проблемы, парень? – спросил я, все еще наблюдая за поршнем того актеришки на сцене. Актер не стеснялся, ему было наплевать на зрителей, а вот елда его явно боялась публики, а потому с каждым моментом становилась все меньше и меньше, пока не исчезла в темной заводи его брюк.

- Что значит какие? Здесь еще даже недели не прошло, а ты уже выпил не одно ведро.

- Ну, во-первых, не преувеличивай, а во-вторых, ты хочешь сказать, что сегодня вечером, когда мы присоединимся к компании тех украинок, ты со мной не напьешься?

- Нет, ну это-то здесь при чем?..

- Послушай сюда. Если бы не я и не выпитое мной “ведро”, тебе бы с той хохлячкой так не подфартило.

Пару дней назад вечером – а это была пятница и луна висела низко над горизонтом – мы собрались большой и, как водится, шумной компанией на втором этаже того самого отеля, откуда пару дней спустя – а это было воскресенье и солнце стояло в зените – я вышел в похмельном недомогании и откуда затем я отправился на поиски этого треклятого театра, в котором теперь и сидел. И в ту самую пятницу, в тот самый пятничный вечер, когда компания гудела громче реактивных турбин самолета и вокруг лились винные реки, на меня запала одна достаточно симпатичная девчонка родом из Украины. Под словом «достаточно» я подразумеваю, что не нужно было напиваться до состояния Санта-Клауса, чтобы она мне понравилась. Даже в трезвом виде я тащился от ее внешности. Она так и вертелась вокруг меня, о чем-то расспрашивала, а я, грешник и зануда, строил из себя святого недотрогу. От этого она, казалось, заводилась еще больше и начинала лепетать, выстреливая слова со скоростью пулемета. Она произвела на меня впечатление довольно начитанной девушки, и это добавило ей в моих глазах еще несколько баллов по шкале интеллектуальной сексуальности. Я решил, что в конце вечера она будет окончательно в моей власти и что перед сексом, возможно, мы поговорим о Шопенгауэре.

Я ждал, пока Джерри в номере сдерет все прыщи со своей морды тупым лезвием «Gillette» и выйдет оттуда вон, чтобы я наконец мог затащить эту цыпочку на кровать, вслух прочесть молитву благодарности господу за его великодушие, ниспославшему мне в постель в этот прекрасный звездный вечер такой лакомый кусочек, и, наконец, запрыгнуть на нее и свершить великую миссию унижения и надругательства над женским телом – по ее глазам я видел, что она жаждала боли. Я ждал полчаса, я ждал час. Возможно, подумал я, Джерри мастурбирует, а если сейчас я пойду в номер и застану там его лобызающим свой рог изобилия, меня будет тошнить все оставшиеся дни экспедиции.

Продолжаться так больше не могло. Я случайно сделал глоток не из того стакана и вместо вина отхлебнул кое-чего покрепче. «Это знак», - подумал я и наквасился, как того требовали небеса. Девочка, увидев во мне зверя, искренне испугалась и удалилась в неизвестном направлении. Уже через полчаса краем левого глаза я заметил, что Денис лапает ее пухленький зад и через рот пытается высосать все ее внутренности. Пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что все не так уж плохо, раз в руке еще не пустует бутылка, ведь, в конце концов, самки навсегда останутся самками и будут так же похотливо прыгать с лианы на лиану в этих первобытных джунглях инстинкта, ища жертву и выступая в роли добычи. Это – бесконечная игра, которая будет длиться лишь мгновение длиною в жизнь.

Вдоволь назнакомившись с фигурой этой украинки, Денис куда-то с ней ушел. Да, именно куда-то, ведь я и понятия не имел, куда же можно было пойти с такой, как она. Конечно. Откуда я мог знать? Скорее всего она просто уломала его послушать, как же она все-таки читает Шопенгауэра и стихи Рембо. В любом случае Денису было наплевать, кто эти колхозники, и он мог бы слушать ее хоть до самого утра. Разумеется, он так и сделал. Проявил все свои джентльменские качества и болтал с ней до рассвета. Вот ублюдок. Забрал ее для какой-то болтовни. Лучше бы расписал ей мой болт, и вдвоем мы бы с ней уж как-нибудь управились. Но ведь не болтать же с такими украинками, господи боже мой! Кто его вообще на такое надоумил?

Обо всем этом я узнал из уст самого Дениса, спавшего на ходу после ночи откровений, когда я снова сидел в туалете на кафеле. Все же нужно было продолжать пить вино…

Прокрутив все эти события в голове, о которых я напомнил, Денис, сидевший по правую руку от меня, согласился, пробормотав «пожалуй…»

- Какой к черту пожалуй! Ты пиликал с ней всю ночь и даже не оттянулся, как полагается истинному кавалеру! – люди обернулись, чтобы посмотреть, кто это посмел разговаривать в то время, как актриса аккуратно укладывает феном волосы актера. Действительно, это нельзя пропустить. Я опять уставился на сцену. Меня пожирало горькое сожаление о том вечере. На Святой Земле я все еще оставался девственником, и что-то внутри меня подсказывало, что все должно быть иначе.

Да, но как же Мириам? Как же она – та самая, которой я посвятил целую поэму, крик иссохшей безумной любовью души, целую главу своей никчемной жизни? В любом случае, даже если у меня кто-то здесь и будет, то Мириам об этом никогда не узнает. Если изменяешь, то делать это надо красиво и с искусностью ювелира. Так, чтобы даже космос не догадывался о твоей измене. Это должен быть акт освобождения и погружения во тьму человеческого греха. Это должна быть святая измена, измена-анестетик, измена, повергающая в шок и дарующая трепет. Это должна быть животная ебля, ебля-кенгуру, ебля, отключающая мозг и менструирующая счастьем. Словом, измена должна быть великой и ужасной, измена должна быть.

В общем-то, я всегда был уверен в Мириам. Я всегда знал, что измены с ее стороны мне ждать не придется. И знал я это до тех пор, пока однажды, просматривая ее фотографии из Испании, не наткнулся на один кадр, где она сидела на небольшом скутере со шлемом в руках. Меня передернуло, я просидел пять минут за рассматриванием этой фотографии, гладких ножек Мириам, ее улыбки с ямкой на правой щеке, ее изящных рук, этого странного скутера и подозрительного шлема. Мириам, подумал я, твоя измена не была тонкой, ты сделала небольшой просчет, который выдал тебя с потрохами. В конце концов она сама рассказала мне об этом, а я ответил ей, что одним июльским вечером трогал небритую промежность малолетки и как-то раз изменял ей с одной журналисткой. Кажется, тогда мы оба остались довольны. Квиты. Безжалостны. Повержены.

Разумеется, я не рассказал ей все, так как противопоставить моим похождениям она могла только лишь одного загорелого паренька из Испании со скутером и большим шлемом, и я сжалился над ней. В тот раз я простил ее, не простил себя, и, как уже писал об этом выше, мы в первый раз расстались. Что касается малолетки, то там все было понятно: я всегда чувствовал себя извращенцем. А журналистка была слишком безумной, чтобы я не мог ее не заметить.

Познакомились мы с журналисткой в одном из баров с интерьером в стиле дикого Запада. Внешность ее не произвела на меня особого впечатления, но когда я послушал ее речи, то, о чем она говорила, я понял, что из бара уйду по меньшей мере в глубокой задумчивости. Она болтала о журналистике, рассказывала о книге, которую пишет (по-моему, она назвала ее «Дура»), задавала нелепые вопросы, резко и безо всякой причины перескакивала с одной темы на другую, тасуя их, как карты в колоде. Она дышала каждым мгновением, и мы танцевали с ней. От нее изумительно пахло. И даже позже, когда после нескольких танцев подряд ее тоненькая маечка насквозь пропитывалась потом, я чувствовал, как ее аромат все усиливался. Запах ее тела был просто восхитительным, и, будь она хоть вся в поту, я бы облизал ее с ног до головы. Она отправляла мне смс-ки, от которых замирало сердце. Их содержание, как правило, было весьма смутным и сумбурным, но я умирал от каждой буквы, потому что она нарочно писала латиницей с ошибками, имитирующей кириллическое написание слов. Это было странно и эпатажно, но я любил ее детскую наивность.

Первым с ней познакомился Вальтер. Зайдя на очередной сайт знакомств, у какой-то девушки он поинтересовался ее номером телефона. Узнав необходимые семь цифр, Вальтер забыл о них, да и вряд ли бы когда о них попомнил, если бы однажды, стоя в длинной очереди разношерстной публики в МакДональдсе, не обернулся и не увидел бы незнакомую девушку, которая тут же у него спросила:

- Вы Вальтер?

- Да, – удивленно ответил он.

- А я – Алиса, – сказала она и ушла за столик, где открыла блокнот и немедля вычеркнула оттуда имя «Вальтер».

Спустя две недели, когда Алиса умирала от тоски, на ее мобильный телефон пришло сообщение: «Есть предложение завалиться в бар. Вальтер». Алису возмутило само слово «завалиться», но скука была сильнее ее, и она согласилась. Как позже она мне рассказывала, в тот день она поняла, что в Вальтере были сосредоточены все мыслимые недостатки, которые она терпеть не могла, но, тем не менее, этот человек казался ей настолько близким, что она не могла первой сказать «мне пора». И эта журналистка была чертовски права, когда сказала мне, что «только небо может все предугадать».

Мне нравились ее губы, и я неоднократно их целовал, но большего мне от нее не было нужно. Я нуждался только в сумасшедшем общении с этой полоумной истеричкой Вселенной, а то, что было у нее между ног, меня нисколько не интересовало. Хотя, думается мне, представься мне такой случай, я бы, долго не мешкая, как следует засадил бы ей, чтобы на следующий день обо всем забыть.

Через два месяца, однако, такое общение мне немного наскучило, и я понял, что свою книгу она явно писала о себе. Тем не менее она так и не ушла из моей жизни, и впредь судьба постоянно заставляла нас встречаться в самых непредсказуемых местах, орать друг на друга, она рвала на мне волосы, а я кричал, но не сопротивлялся, мы посылали друг друга и бок о бок мирно пили пиво. И еще не раз придется мне ее увидеть.

Мириам обо всем этом не знала, так как я устраивал это изящно и незаметно, в то время как она готовила дома вкусный ужин. С Мириам я всегда был круглым засранцем, я жил с ней и никогда не думал о квартплате, я лежал ни диване, свесив ноги и попивая пиво, глядя в потолок и иногда посматривая на телевизор, я зависал в барах, а Мириам стояла у плиты. Но я лишь слушал зов неведомых мне духов и делал все по их наставлению, не более того. Мириам, журналистка Алиса, малолетняя девственница, чье имя я так и не узнал, безымянные женские особи в барах, женщины, женщины, женщины… Мысли об этом заняли у меня не более десяти минут в театре «Гешер», и я снова вернулся в Иерусалим, где на сцене происходил немыслимый авангард, и я не мог понять, что к чему. Во втором акте я заснул и так и проспал, откинув голову назад на спинку кресла, до конца третьего акта.

Потом мы вышли из здания театра, я снова почувствовал жару города, поднимавшуюся от асфальта, выкурил сигарету и спросил у Джерри, что у нас сегодня на ужин.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"