Начало – здесь. Предыдущая часть – здесь.

32

Я без единой заминки съел все бутерброды. Последние показались мне какими-то безвкусными, пресными, но я съел и их, потому что знал, что мне нужны силы, чтобы дожить до конца экспедиции. Я уже мог четко представить, каков будет график моего пьянства в ближайшие несколько дней, и – увы – это вовсе не вселяло в меня какой-либо надежды, кроме разве что страха за свою печень. Благо это была не Америка и не Лето любви, иначе бы я скончался от передоза уже через неделю.

Возможно, страсть к алкоголю была у нас с братом наследственной: от дедушки по отцовской линии. Он кирял дай боже и пьяный погиб на железной дороге.

Одним теплым летним днем, спустя десяток с лишним лет после Второй мировой войны, с бутылкой в руках он брел домой, чтобы встретить там жену, двух сыновей и одну дочку и подготовить детей к отправке в летний лагерь. Мать готовила им паек в дорогу, а от отца требовалось собрать все их вещи в чемоданы, все упаковать. Дорога домой, вся из щебня вперемешку с занесенным сюда с осушенных земель песком, пересекалась двумя железнодорожными путями, отстававшими друг от друга всего на каких-то пару метров. Когда первый путь остался позади, отец моего отца вдруг услышал накатывающийся на него громоподобный рокот и понял, что с обеих сторон на него мчатся огромные составы. Расстояние между путями было небольшое, и, возможно, будь он трезв, он бы легко перескочил через вторые пути, чтобы благополучно вернуться домой. И тогда я, быть может, хотя бы раз с ним поздоровался. А так он оказался зажатым между двумя мчащимися поездами, и потоки воздуха, образовавшиеся между идущими в противоположных направлениях составами, затянули моего деда под один из поездов. Могу только предположить, что он не успел ничего понять или почувствовать. Тем летом чемоданы так и остались несобранными, а дети больше ни разу не видели своего отца, потому что гроб был заколочен.

Пристрастие к алкоголю, я слышал, передается через поколение. Если так, то все сходилось, и мне не нужно было заниматься глубоким бурением подсознания, чтобы выяснить подоплеку своего пьянства.

Впрочем, наследство – штука нехитрая, и с Вальтером у нас была одна общая черта: когда мы начинали выпивать, мозги у обоих, как по команде, отключались. Такая особенность, возможно, также унаследованная генетически от наших прадедов (говорить так проще, чем брать всю ответственность на себя и признавать, что ты великий глупец Тысячелетия), закрывала передо мной все двери, которые когда-либо открывались для меня в этой гремящей эхом пустоты Вселенной. Странные гномы отворяли эти двери и подозрительно выглядывали наружу, а я валялся в грязи, полз гусеницей к дверям, моля о пощаде, с меня сыпались осколки битого стекла, я был изранен до костей, подползал все ближе, но гномы – гнусные твари – закрывали их прямо перед моим носом, когда цель была уже близка. Допускаю, что – не будь я хоть один-единственный раз вдрызг пьяным перед очередным собеседованием на серьезную и престижную работу – я бы ни за что не стал писать эту книгу, никогда бы не попробовал запретные плоды греховной жизни, я бы стал чертовым асом-переводчиком, вероятно, синхронистом, как того и требовала моя университетская специализация, я бы днями сидел в кабинках, переводил лживые речи холеных министров, с меня бы капал пот, я бы уехал в Лихтенштейн и купил бы себе дом, взял бы кого в жены и в сорок лет умер бы от гипертонии. А так мне приходилось перебиваться случайными заработками, отмокать в ванной по ночам, листать книги, чувствовать, как земля уходит из-под ног, терять сознание на улице, пить дешевое вино, читать творения спившихся писателей, познавать радость утреннего рассола. Это было намного веселее; да и предсказать дату своей смерти в такой ситуации оказывалось гораздо более сложным делом, нежели это можно было прогнозировать при нервной работе синхрониста (у того уже через десяток лет начинают трястись руки, седина проступает даже на бровях, а вся пища утрачивает свой вкус; у алкоголиков на этот счет тоже есть свои метеосводки, но никогда не знаешь, в какой помойке окажется твое тело на следующий день). Ведь когда я пил, я никогда не нервничал, я был спокоен, как летающий удав, как мурлыкающий слон, как тонущая птица.

И еще ни разу я не пожалел, что мне не удалось устроиться на какую-нибудь высокооплачиваемую должность. Как по мне, так лучше впроголодь, чем с накрахмаленным воротничком и женой за пазухой. Чем предавая свои идеалы и поступаясь своими принципами. Чем сидя на золотом унитазе и не видя вселенскую красоту безнадежно забытого мира.

Упуская шанс за шансом, я пришел к тому, что теперь ехал по израильской земле, доедая последние пресные бутерброды. За окном, словно слайдшоу, менялись кадры полубезжизненных пейзажей. Насаждения сменялись унылым песком с редкими порослями чахлой травы, мы ехали по холмам и возвышенностям, то поднимаясь вверх, к безоблачному небу, то снова падая в низину обжигающего воздуха, над шоссе виднелось волнистое марево, терявшее свои контуры и обретавшее их вновь в искаженных формах предметов на горизонте. Но горизонт был практически пуст: иногда на обочине кучковались деревья, порой образуя большие леса, виднелись голые холмы, покрытые выжженной желтой травой, изредка можно было увидеть, как на линии, где небо встречалось с землей, появлялся силуэт машины, которая уже через несколько минут на всех парах проносилась мимо, оставляя после себя лишь заунывный свист и бескрайнюю дорогу.

На Святой Земле, конечно, произрастало множество типичных только для данной местности, если не сказать – эксклюзивных видов растений, но большинство зеленых насаждений были исключительной заслугой проживавшего здесь населения. Считается, что в древности вся территория Палестины была зеленее современных журналов «GEO». Затем, в том числе во времена изгнания евреев из Израиля и Иудеи, территория эта пришла в запустение и стала подобием бесплодных каменистых пустырей. С особым трепетом леса под корень вырубались всеми: начиная от римлян и заканчивая турками. Но с распространением идей сионизма, когда евреи вновь решили собраться на своей исторической родине, в жизнь стала воплощаться и идея возвращения землям прежнего «зеленого» облика. И теперь, когда едешь по Израилю и видишь все эти эвкалипты, сосновые рощи и рожковые деревья, понимаешь, что все это – плод человеческого безумия, его желания вдохнуть жизнь в бескрайние просторы этой страны. Но время от времени мы пересекали такие безжизненные ландшафты, что становилось даже немного тоскливо.

И тоскливо мне становилось не только от того, что я видел забирающуюся на бархан змею и жующего свежий инжир негритенка. У меня уже несколько дней не было женщины. Перед отъездом был вялый секс с Мириам, и похоже это было на реализацию советской теории так называемого «стакана воды», по которой секс представлялся самым что ни на есть простейшим актом инстинкта, вроде утоления жажды. В этом, конечно, тоже была своя прелесть: вот она Мириам, вот ее худенькое тельце, фактурно-фантастические груди, она снимает трусики, я вижу ее аккуратно выбритый лобок с темной линией параллельных миров, она ложится на постель и неспеша разводит ноги. Ничего особенного: десять минут туманного забвения и мы вновь одеваемся. Уже не включаешь музыку, как раньше, не пьешь вино, не готовишь отменный ужин, не приглушаешь свет в комнате – свет как горел, так и горит, на плите закипает вода для дикого риса, в ванной плещется в пенной воде грязная одежда, по ящику пускают вечерние новости. А ты безучастно входишь в предмет своей бывшей страсти, словно какой пролетарий в каморке, елозящий на новой стройной поварихе во время пересменки. Это скучно и, в конце концов, не возбуждает. И от осознания такой безысходности становится тоскливо. Может, мне бы стало еще тоскливей, знай я, что то был последний случай постельной сцены с Мириам, но должен признать, что по такому «стакану воды» в постели тосковать не приходится.

Негритенок стоял у дороги и вгрызался молочными зубами в грязный инжир. Его колени были в ссадинах, а на ногах – порванные сандалии на пару размеров больше его тощей стопы. Он с удивлением смотрел на автобус и продолжал есть. Мы пронеслись мимо, как Канзасский ураган, и ветер от автобуса потрепал его короткие засаленные волосы. Я повернулся назад и посмотрел сквозь заднее стекло: мальчик уронил свой инжир на пыльную дорогу, но, недолго думая, поднял свой питательный завтрак и продолжил трапезу, с удивлением посматривая по сторонам и разглядывая проезжающий мимо транспорт.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"