Начало – здесь. Предыдущая часть – здесь.

33

Бледный и потерянный, я сидел на заднем ряду, направив на себя оба кондиционера и переваривая пустоту бытия. В мыслях непроизвольно всплывали образы утреннего сна, и голова начинала кружиться, тошнота овладевала каждой клеткой моего агонизирующего организма, мне хотелось провалиться сквозь землю. В такие моменты чертовски сложно понять, почему ты существуешь на коре этого голубого шара, когда внутри все переворачивается и кажется, что конец близок. Жутко необходимо уединение, чтобы рядом никого не было. Категорически требуется, чтобы не нужно было куда-то идти, или спешить, или торопиться. Нужно спокойное место, где ты сможешь пробыть со своей тошнотой хоть день, хоть два, хоть неделю. Где тебя будут сопровождать урчание водопровода и постоянно капающая из крана вода. Тебе станет хуже, и конвульсия пронесется по всему телу.

Когда такая тошнота усугублялась тошнотворным ощущением в понимании Сартра, я и вовсе не знал, куда себя деть. Но порочный круг становился все уже, и однажды я понял, что пути назад нет.

Мир принял меня таким, каков я был. Какие-то люди, встречавшиеся мне на пути, пытались меня изменить, залезть мне в душу, вырвать мои молочные зубы. Но я молчал, душа пряталась в пятках, и ничто не могло ввести меня в заблуждение. Я, словно ледокол, боролся с вечной мерзлотой, бился с течением, отвергал гравитацию. Я парил в небе, не боясь упасть, но падал всякий раз, как только отрекался от земных законов. В конце концов мир пошел на попятную. Он покачал головой, как недовольный своим сошедшим с ума сыном папочка, похлопал меня по плечу и сказал: «Это твой выбор. Ты волен поступать, как желаешь, сынок». Как только мною были услышаны эти слова, я впервые стал собой и одновременно изменился навеки.

34

Порой у меня складывается впечатление, что я пишу настольную книгу по выживанию в длительных запоях. Но что поделать, если я всерьез увлекся выпивкой. Ведь прожив всю жизнь в джунглях Камбоджи, вы вряд ли бы стали писать статьи о бытии в ирландских пабах, ни разу не побывав в последних. Это бы по меньшей мере было наигранным, неправдоподобным действом, актом межконтинентальной издевки, ностальгией по неизведанному, скандалом, а также просто дурным вкусом. И уж если вы не форменный писатель-фантаст, вы вряд ли бы взялись за это. Вот и мне приходится писать только о том, что я пережил, о том, как я живу, и о том, как бы жить я не хотел.

Израиль оказался одним из тех эпизодов, которые правдиво описывали уклад моей жизни. Десять дней, которые свернулись клубком, впитав в себя всю мою сущность, слившись со мной, поглотив меня. Два десятилетия, шрапнелью прошедшие через тело двухсот сорока часов. Точка на небе, превратившаяся в черную дыру. Когда я вернулся из этой поездки (а я, как понимаете, не без оснований подвергал сомнению свое благополучное возвращение на родину), я вдруг совершенно непроизвольно понял, что настал тот момент, когда я был должен обо всем рассказать. Себе и всем тем, кто меня знает и кто со мной не знаком. Я начал писать книгу, и для меня это было похоже на откровение, захватившее мой ум совершенно внезапно.

35

Итак, я был на земле откровений, на земле божественных перипетий, на земле святых, блаженных и грешников. Мои мысли, когда я только был способен думать, стали для меня моим же пленом, я чувствовал себя заложником своей жизни, но именно благодаря тому, что ничто и никогда не давалось мне легко, благодаря тому, что за все стоящее, о чем можно сегодня вспомнить без тени сожаления или без содрогания перед ужасом вибрирующей материи, мне приходилось воевать и бороться – именно благодаря этому я стал тем безумцем, которого половина людей не понимала, и с которым другая половина просто пила. Сознаюсь: большую часть времени я проводил с последними, в равной степени, впрочем, не рассчитывая на их понимание, но рассчитывая, однако, на хорошую выпивку и хорошее курево. Прав был Джордж Нейтан, когда говорил, что «пьет, чтобы другие люди стали интереснее». Вполне справедливо. Многих зануд от кинжала ненависти в спине спасает только алкоголь.

Я на земле провидения и благословления, я отпускаю себе все грехи и тут же грешу вновь. Я, идеализировав слова Джима Кэрролла, чувствую себя чистым. Лишь немного отряхнувшись от грязи, я ощущаю, как блестят мои шпоры, как сверкают серебряные ножны, как тверда моя поступь и как боек мой взгляд. И вот я здесь, в этом душном автобусе, агонизирую, как умирающий декоративный кролик.

В тот день было до ужаса жарко, но Денис, видя плачевность моего состояния, стоически переносил это температурное испытание, отдав мне всю прохладу обоих кондиционеров: теплой блевотине под ногами он все-таки предпочел невинную жару автобусного салона. В надежде вывести из организма хотя бы часть токсинов, я выпил последние две упаковки активированного угля. Однако такая уловка, судя по всему, стала для меня лишь полумерой, не сулившей ничего хорошего.

Если Кастанеда для внутреннего безмолвия воедино собирал все свои душевные силы и действовал согласно специальной технике, которой был обучен доном Хуаном, то моя ситуация оказалась совершенно противоположной: внутренний диалог остановился, и в этой бурлящей тишине я пытался выловить хоть одну мысль, хоть одно слово, звук, но понимал, что это тщетно. Мне не оставалось ничего другого, кроме как слушать стук колес автобуса о рессоры и пытаться понять, о чем вокруг разговаривают люди. Это вводило в некое подобие транса: ты мог совершенно отчетливо ощущать все свое тело, ты чувствовал, как лежат на подлокотниках твои руки, как болтается твоя голова на шее, ты видел, что на задней стороне кресла напротив прилеплена пепельница со всяким мусором внутри, ты хочешь с этим что-то сделать, но понимаешь, что не способен даже говорить, ты сидишь, словно незамеченный овощ во время летнего солнцестояния, словно декабрьский банан, все еще висящий на пальме, словно арбуз, забытый таджиками в знойном фургоне, ты сидишь и понимаешь, что ты жалок; как умирающая рыба, хватаешь ртом холодный воздух кондиционеров, надеешься, что это поможет, но вместо этого лишь умираешь, умираешь, умираешь…

Исправно функционировало лишь образное мышление. Вчерашняя текила, бесмыссленные разговоры о пустопорожнем, смутные лица. Когда я начинал вспоминать, какую чушь я плел в мимолетных монологах об относительности трехмерного пространства, мне становилось тошно. Когда я вспоминал о компании, о стульях, о потолке, мне становилось тошно. Когда я вспоминал, как после нескольких рюмок текила начинала отдавать чистейшим спиртом, мне становилось тошно.

Я набил полный рот жевательных резинок и уподобился пустынному верблюду, готовому плюнуть в любую секунду, только бы подразнил кто немного. Постепенно алкогольная туманка рассеялась, и я медленно, аки желтая субмарина, выплыл на поверхность реальности. Краем уха я услышал, что Денис очень усердно мне что-то втолковывает. Я посмотрел на него: он говорил и говорил без остановки, я непроизвольно перевел свой взгляд на его губы, я видел, как они шевелятся, и когда смотрел на его глаза, а потом опять начинал смотреть на губы, то мне казалось, что это два отдельных организма и что губы в данном случае – сами по себе, они пытаются мне что-то сказать, за окном проплывает непонятный пейзаж, люди с пейсами, негритенки с инжиром, змеи на барханах, а у нас в знойном автобусе своя история, человечество не знает о нас, у нас свои летописцы, мы плывем в автобусе, который парит по раскаленному шоссе, и даже кондиционеры не спасают от навязчивого шевеления Денисовых Губ. Через какое-то время я начинаю замечать, что движения его губ иногда повторяются. Еще через пару секунд я уже могу предугадать их следующее движение и иногда еле заметно киваю, чтобы Денис не догадался, что его речи всем глубоко до задницы, но звуки до меня не долетают, и я могу видеть, как они рождаются, как конвульсирующий мозг Дениса дает команду речевому аппарату издать определенный звук, потом – другой, и так до бесконечности. Как-то все это слишком сложно. Я блюю себе под ноги.

Мне стало до ужаса стыдно, и, покраснев, я смотрел по сторонам, но вроде никто в салоне не обратил на произошедшее никакого внимания. Денис смеялся своим невыносимым смехом, а я раскаивался, что меня вывернуло не на его колени. Потом я понял, что все внимание окружающих приковано к Феликсу, который вышел в проход между рядами и, повернувшись спиной к водителю, пытался как-то развеселить сорок людей. Некоторые действительно смеялись, другие негромко ворчали себе под нос, что Феликс идиот. Смеяться я был не в силах, поэтому тоже тихонько говорил, что Феликс идиот.

Вдруг из пекла дня к нам навстречу выплыла небольшая заправка. Мы остановились. Я аккуратно прибрал под сиденьем и зашел в маленький магазинчик за пивом. Миловидная продавщица улыбнулась мне, и я почувствовал себя королем поднебесья. А такой титул просто обязывал меня взять еще две бутылки. Я решил не спорить с судьбой и покорился вездесущему року.

- У вас такая необычная внешность, – сказала продавщица на английском, когда я подошел к кассе, чтобы расплатиться.

- Эм… Ну да, я рыжий, – ответил я, путаясь в купюрах.

- Да нет, я про черты вашего лица… Необычные…

Я посмотрел на нее в упор. Она не отвела свой взгляд и даже не смутилась.

«Зайка, – подумал я, все еще испытывая ее взглядом, – я бы с удовольствием уединился с тобой в уборной, но мне слишком хреново и за те десять минут, которые полагаются для нашей остановки, я бы с тобой просто-напросто не управился».

- Вы… Сколько с меня?

Я расплатился и вышел. Сделал пару глотков и обернулся, чтобы через витрину оценить стройную фигурку продавщицы. Она уже разговаривала с кем-то другим: один из наших покупал что-то съестное, по-моему, это были какие-то дурацкие пересоленные орешки. Наверное, она говорила ему про его необычную внешность. А он отвечал, что просто хочет купить орешки. Тогда она закатывала глаза и мечтательно протягивала: «Орееешки…»

На западе возвышался лес. В его чащу вели большие кованные ворота. Где-то там текла река Иордан.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"