Начало – здесь. Предыдущая часть – здесь.

38

Уже потом, когда я прилетел из Израиля, мне позвонили. Мне было не совсем удобно: я находился в уборной и неспеша листал русско-английский словарь в поисках изящных ругательств. Все же я поднял трубку и вымученным голосом поприветствовал незнакомого визави. Девушка с приятным голосом сообщила, что хочет предложить мне работу в глянцевом журнале. «Что за чертовщина? – подумал я. – Откуда у них мой номер?» Мне, знаете ли, не часто звонят с предложениями работы. Я чувствовал, что меня начинает захлестывать некое подобие алкогольного параноида, начавшегося еще на Святой земле, когда я стал бредить преследованием и подобными нездоровыми идеями. Девушка тем временем всего лишь хотела, чтобы я был их фотографом. Трусики, гламур, обнаженные груди? Глянцевая преисподняя? Чрево загробной индустрии? Напомаженное лоно элегантных ножек? Продажная передовица? Мой идеал, антиутопия мироздания. Я не раздумывая согласился. Мы назначили встречу на следующий день, чтобы обсудить и обговорить все нюансы, уладить денежные вопросы.

Центр города. Небольшой барчик. На площади собралось много голубей. Какой-то бродяга кормит их семечками. Они подлетают и садятся ему на руки. Не хватает только венецианских каналов да узких гондол с поющими гондольерами.

«Святая Дева Мария!» – кричит бродяга и бросает большую жменю семечек себе под ноги. Голуби резко поднимаются в воздух, делают небольшой круг и снова садятся подле ног неприкаянного. Он улыбается. У него запутанные слипшиеся волосы и жиденькая бородка. На другом конце площади за ним наблюдает милиционер. После очередной жмени терпение последнего лопается (бродяга на площади кормит голубей, весь город смотрит на это, а голуби едят и срут прямо на улице) и он направляется к бездомному.

- Пресвятая Богородица!

Бродяга бросает семечки в сторону милиционера. Стая голубей пролетает над головой блюстителя правопорядка и садится между ним и святым без дома. Милиционер с яростью смотрит на бродягу, потом осматривает свои погоны: не нагадил ли кто – недовольно оглядывается по сторонам и уходит туда, откуда пришел – дальше наблюдать за представлением, так глубоко оскорбившим его погонную суть.

Погода стоит совершенно непонятная. С утра градусник нагло врал, солнце пекло невыносимо, и я минут двадцать раздумывал, что одеть, потому что на прошлой неделе подхватил небольшой насморк и не хотел снова слечь с температурой. Тем более что на кону была неплохая работенка, которая сама приплыла мне в руки, и уж если бы я упустил эту рыбешку, весь мир по праву мог бы называть меня полнейшим имбицилом.

39

Весь мокрый от пота, я ворвался в бар, еще надеясь застать там эту девушку, которая мне звонила. Но в баре было пусто. За стойкой бармен безразлично протирал бокалы. Он поднял на меня свой тяжелый взгляд, нахмурил густые брови, сросшиеся на переносице, а потом снова принялся за свою нехитрую работу. Я прошел к угловому столику, располагавшемуся у большого окна. Бар был на нижнем уровне здания, поэтому из здешних окон можно было видеть только одно – бесчисленные ноги незнакомых людей, сновавших по вымощенным для них бульварам, по бульварам, бесконечно ветвившимся в теле города, размножавшимся, подобно бактериям, по бульварам и улицам, кровеносным сосудам, артериям. Люди терялись, пропадали, находились, искали, такие чужие, такие странные, без забот и с делами, с портфелем и без прививки, с правильным прикусом и с правленой грудью, с цветами в руках, но без любви в сердце, обиженные счастьем, обделенные тоской и болью, люди, верящие в законы и отрекающиеся от собственного ничтожества, тела с прогнившим нутром, парфюм за доллары. Они шаркали по асфальту и поднимали весеннюю пыль. Капель редко, но ритмично барабанила по подоконнику. Окна в баре были закрыты. Здесь, внутри, было совершенно пусто. Никого. Ни одного человека, кроме меня и ленивого бармена, который при каждом шуме то и дело смотрел на вход, видимо, надеясь увидеть нового посетителя. Хотя я бы не сказал, что мне он был рад. Я видел, как все его ненавистное одиночество, одинокое безразличие, безразличная ненависть – как все это въедалось в стекло бокалов, пропитывало собой все вокруг, как патока, как мед обволакивало столики, поднималось по стенам, чтобы закапать на пол, истощая это заведение и одновременно наполняя его безжизненностью, снабжая бармена провидением умирающего, который знает, что безысходность – его последняя надежда, бухта, которая примет последний пьяный корабль.

Через пять минут в бар никто не вошел. Через семь тоже никого не объявилось. Через десять минут бар все так же пустовал.

Я был уверен, что упустил еще один шанс. В очередной раз я остался у разбитого корыта. Ни рыбы, ни бабы, ни работы. Чертова судьба искушала меня ежеминутно и на каждом метре подставляла медвежьи самоловы. А я был всего лишь неуклюжим членистоногим, и острые зубья тарелочных капканов ранили мою нежную плоть.

От скуки и разочарования я уже допивал третий бокал нефильтрованного (пришлось три раза ходить к барной стойке), когда наконец дверь открылась и внутрь, в темное помещение с несколькими лучами, падавшими из окон и разрезавшими бар на несколько равных частей, вошла рыжеволосая девушка моего роста. Подойдя, она извинилась. У нее были зеленые глаза. Я помог ей раздеться, и мы присели.

От меня разило пивом и сигаретами. Я предложил ей заказать кофе. Она не отказалась.

Мы выпили по чашечке, и я сказал ей, что по телефону ее голос звучал иначе. «А не заговор ли это?» – паранойя комом подступила к горлу; холодный пот прошиб меня. Взглядом я везде искал пятикилограммовый «Томми-ган»: у нее за спиной, под столом, возле бармена – где угодно. На какую-то долю секунды я свято поверил, что меня должны убить, похоронить этой Чикагской пишущей машинкой, закопать в холодную землю с белыми жирными червяками. Я сказал девушке, что с детства читаю Библию. Мне сделалось плохо. Я знал, что брежу и что нет никаких оснований для волнения, но страх не уходил. Паника. Это уже не было связано с чем-либо, это было нечто вроде кратковременного помешательства, помутнения сознания. В детстве такие состояния приходили еще чаще, и тогда я мог их контролировать, но сейчас это наступило настолько неожиданно, что я даже не успел понять, что происходит. Я побледнел, и время ускорило свой ход. Слишком трудно описать эти крайне странные переживания, которые испытываешь в таких ситуациях. Время настолько убыстряется, что в одну минуту может уместиться целая вечность. Ты начинаешь говорить и понимаешь, что говоришь слишком быстро, тогда ты замедляешься и начинаешь подозревать, что окружающие думают, будто у тебя средняя степень слабоумия. Я выпил еще пива, однако от этого стало только хуже. В туалете я по привычке провел обряд очищения и возвратился за столик. Все вернулось на свои места.

Девушка, словно бы ничего не произошло, объяснила, что главред прийти не смогла.

- Я тоже работаю в этом издании. Я журналистка, – она протянула мне руку.

«Журналистка?! Твою мать… Если это еще одна Алиса и с головой у нее те же проблемы, я уволюсь в первый же день».

Я нежно пожал ее руку и улыбнулся:

- Очень приятно, что вы пришли. Знаете, я люблю журналисток.

- Не сомневаюсь, – она прищурила левый глаз, как бы оценивая мое состояние, и заказала мне еще пива.

Я не стал ее благодарить, а просто выдул халявный бокал.

- В общем, по поводу вашей работы. Нам нужен фотограф. Профессиональный. Вы будете сотрудничать с журналистами и вместе с ними решать, где, когда, как и с кем проводить фотосессии. Периодичность издания – раз в два месяца. Конечно, не так часто, как хотелось бы, но хоть как-то.

Мы обсудили вопрос оплаты моего рабского труда. Впрочем, я привык чувствовать себя негром на плантации хлопчатника где-то в штате Миссисипи. Тем временем завывания ветра в пустом бумажнике уже начинали надоедать, и надо было что-то с этим делать. Я пробовал для начала бросить пить и, как вариант, перейти на кофе или пепси. Я пробовал даже заняться собой и начал бегать по вечерам. Длинные пробежки с тягучими мыслями о ночной жизни, о людях, о мире. Полное безумие. Я думал, из этого что-нибудь выйдет, что-нибудь путное. Но попытки были тщетны. Все перманентно спускалось в барах, и я просто не имел права разомкнуть этот порочный круг, мне нужно было оставаться на плаву. Что ж, если мне звонят и даже предлагают работу, я просто обязан купиться на этот дешевый трюк и пойти к ним работать.

Еще пару минут мы посидели молча. Я выкурил горькую на вкус сигарету и допил пятый бокал. Помещение стало казаться мне особенно темным, краски тусклыми, а мягкие лучи мокрого солнца медленно и сквозь тучи парящей пыли падали на деревянный и порядком обшарпанный пол заведения. Люди в окне продолжали ходить. Потерянные, читающие молитвы на своих облаках.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"