Начало книги – здесь. Предыдущая часть – здесь.

45

Когда на меня надели наручники, я подумал, что это конец. Конец моего падения, это тот самый асфальт, к которому я так долго приближался, где должны были лежать мои кишки, зубы, мои мозги. Это не я настиг дно, это дно настигло меня. Меня направляли высшие силы, и я проторял новую дорогу в неведомое царство, в пекло огня, туда, где нет путей, где люди приветствуют не день, но ночь, вожделеют друг друга и делают это у всех на глазах. Это героиновый доггинг. Это модернистский рай, завернутый кубом, сложенный треугольником. С каждым годом становится все меньше окон, все больше дверей затворяются, я иду наискосок и заглядываю в булочную. Здесь все просто: замшелые рогалики, прямоугольный хлеб.

- Что вам?

Беру пару банок пива из небольшого холодильничка, пытаюсь рассчитаться, но понимаю, что денег не хватает. Прошу вместо пива джин-тоник и сигарет. Кассирша кладет мои деньги в кассовый аппарат. Щелк! – он закрывается на жалкий замочек, который можно открыть одним хорошим ударом по корпусу аппарата. Проверено. Кассирша выжидательно смотрит на меня. Я стою и думаю, как легко было бы взять эту кассу. Я стою и думаю, что кассирша, вероятно, думает, как легко было бы взять эту кассу. Вероятно, она знает, о чем думаю я. Она догадывается: это видно по тому, как подергивается ее мизинец правой руки. Она нервничает. Возможно, у нее месячные.

Я стою и думаю, стоит ли говорить «спасибо».

- Чего-нибудь еще?

- Нет, – отвечаю я и выхожу за порог.

Моросит дождь. От ветра некоторые крыши громко стучат. В этом небольшом дворике стук глухим эхом теряется между зданий. Фасады домов от дождя потемнели и приобрели какой-то тревожно-кирпичный оттенок. Возле третьего подъезда, под навесом, стоит Рэй. У него в руках кулек с семечками, он их щелкает не переставая и подозрительно посматривает по сторонам. Его ворот поднят, и он тоже алкоголик.

Головой он не вертит, шевелятся только глаза. Вот он смотрит на меня, на мои руки, видит джин-тоник, продолжает щелкать семечки. Крыши снова стучат. Эхо уходит глубоко в землю. Ноги идут неуверенно. Кажется, земля дрожит.

Я предлагаю спуститься к озеру. Да, тут недалеко есть небольшое озеро. Мы спускаемся к берегу. Над водой стелется плотный туман. Вдалеке слышны голоса рыбаков. В белом эфире они звучат мягко и таинственно.

Рыбаки разговаривают между собой. Кажется, говорят о политике. О воде и оводах. Бирюзовые диалоги ни о чем.

Рэй немного выше меня, у него относительно короткая стрижка. Густые черные брови, глубоко сидящие глаза, на которые всегда падает тень, и ему почти никогда не приходится носить кепку или что-нибудь в этом роде, от яркого солнца в этих широтах.

Он гребаный псих, такой же, как я.

Каждую сигарету мы обильно запиваем скверным джин-тоником. Я чувствую себя опустившимся тинэйджером, женщиной с неудавшейся грудью, тигром без полос. Мое сознание все больше помрачается, перед глазами медленно темнеет. Опускаюсь в тягучую пелену безвестности, пространного величия. Чувствую на своих запястьях наручники, и думаю, что это конец. Меня куда-то везут. Потом машина останавливается, один из тех, что в фуражке, достает из моего кармана бумажник, вытряхивает все его содержимое, собирает деньги, меня освобождают от наручников, выталкивают из машины, хлопают дверьми, уезжают прочь.

Летучая скверна в воздухе. Они олицетворяют прогнившие румяна на щеках страны. Подчеркнуть скулы. Сделать пятна снобистской тирании незаметными. Скрыться. Спрятаться.

Как-то по дороге в Питер один из таких офураженных с почти прямым козырьком (еще он очень долго чесал свой зад, прежде чем обратиться к нам с уже выученной назубок речью: ему слишком часто приходилось ее повторять) сказал нам, что мы должны ему десять тысяч гребаных центов, что мы пересекли двойную сплошную, а ведь переднее левое колесо не задело ее и на среднестатистическую длину члена европейца. Вот он чешет свой зад и пытается с нами говорить. Он толст и убожен, у него замусоленный воротник темно-синего цвета, пот, стекающий из заушной области куда-то вниз, возможно, добираясь до его паховой области, хотя я думаю, ему просто лень было стряхивать; короткие волосы на затылке у него встали дыбом и зачесались вверх, вероятно, от долгого спания в кресле из кожзаменителя и со скрежещущими металлическими ножками; у него пятна от жира на манжетах и кривые зубы, душа наизнанку. Вот он говорит. Вот он говорит и чешет свой зад, и он даже рот толком не открывает, просто говорит о положенных ему десяти тысячах гребаных центов. Эти гребаные центы, которые мы вынуждены отдать (перспектива ехать без прав нас не прельщает), они нам нужны: выпивка, курево, алкоголь, травка, все такое… Иначе зачем мы едем в этот святой Петербург? И вот мы отдаем деньги и продолжаем свой путь, свой бесконечный путь на край земли, свои скитания по обочинам мира. Без всяких гребаных центов.

А итог один: нас поимели. И тогда, и сейчас.

Рэй звонит мне на телефон. Спрашивает, все ли в порядке. Он вовремя успел сделать ноги, после того как я по привычке окликнул мента «планктоном в погонах». Я же остался доказывать трем подошедшим фуражкам, что – пусть правда и горька – но подонков из них не вышибешь. Помню, почувствовал увесистый удар по левой почке. По всему телу пронеслась резкая боль, меня пробила шаровая молния. Рэй говорит, что я упал, что моя левая нога задергалась и они запихали меня в машину. Номер машины он не увидел. Они обчистили меня как липку. Рэй громко смеется. Я дышу маленькими вздохами – все тело ноет и болит.

46

Когда я был юн, временами я был бит и уже тогда замечал, что в ярости неуправляем. Вот и теперь я стоял в барном туалете возле умывальника, на полу под ногами текла кровь, а я, подобно праведному в гневе, кулаками отсобачивал сидевшего на корточках (кафель был холодный и потный) увальня весом под добрый центнер. Потеряв над собой контроль, я, выкрикивая какие-то нелепости и господние угрозы, вбивал свои кулаки ему в затылок, вбивал в него свое кольцо на безымянном пальце левой руки, привезенное мной еще два года назад из Крыма, вбивал в его кровавый затылок всю свою ненависть, всю гордость убитого народа, все бутылки из пунктов приема стеклотары, все одиночество нищих изгоев, все недокуренные трубки простывших стариков. Рэй рвал на мне клетчатую рубашку и оттаскивал от расстелившегося на кафеле мяса. Он кричал мне, чтобы я, Эрик, не трогал этого тяжеловеса, чтобы я от него отвязался, он кричал во всю глотку, что он, Рэй, здесь работает и что его, Рэя, могут уволить за мое, Эрика, буйство. Я его слышал издалека и продолжал набрасываться на жертву, словно бы я был хищником и передо мной лежал аппетитный улов. Будто я не ел, не питался две или три недели, или все тысячелетие, я уже не знаю, как давно я был таким голодным. Этот безымянный амбал – ему, наверное, прописали сибутрамин, чтобы сжигать бурый жир, но он явно забыл таблетки на полке с книгами по таэквондо и просто продолжал жрать, жрать и жрать. Он мог ослепнуть, черт возьми, он мог стать слепым! Но я бил и был движим всей животной сутью человечества. Во мне бурлили девять бокалов горького пива, семь стопок клюквенной и, возможно, что-то еще, о чем я на тот момент уже и не догадывался. Рэй, этот спившийся интеллигент с изумрудным голосом, собрав все свое отчаяние в кулак, ударил меня в грудь, так что я отлетел к противоположной стене. Я успел заметить, что плитка на стене была выложена гораздо более тщательно и ровно, чем на полу. Аккуратная фуга врезалась в плитки, плыла между ними, охватывая с четырех сторон небольшие пустые острова, на которых никого не было, разве только чья-то случайная кровь, случайные лица; аккуратная черная фуга между белых плиток, ведущая вверх, вниз и в стороны, ты смотришь на нее и теряешься в беспокойном забвении: что за ними, что за этими плитками, за этими густыми реками черной слизи между островов?

Стены здесь были достаточно толстые, чтобы можно было слышать лишь какой-то еле различимый гул, доносившийся из барного чрева. Неразборчивая музыка и постоянный лепет подвыпивших клиентов. В уборной было тихо и спокойно. Теперь этот амбал, ударивший меня в спину безо всякой видимой причины в то время, когда я спускал лишнее пиво в писсуар, недвижимо лежал под раковиной и даже не стонал. Маленькая лужица крови, образовавшаяся вблизи от его лица, придавала этому месту особый колорит, а с ракурса противоположного угла картина представлялась и вовсе шикарной: эта огромная широкоплечая спина, обвисший свитер, потертые джинсы с распухшим бумажником в заднем кармане, запыленные туфли. Возможно, геморрой. Возможно, поясничная грыжа. И мраморно-белый кафель, разреженный черными полосами, нигде не начинающимися и нигде не заканчивающимися, белые до боли в глазах раковины, четыре штуки, все в ряд, над ними три широких зеркала, я в них всегда смотрелся, когда застегивал ширинку, черное мусорное ведро, витое из тонких металлических прожилин, словно свернутая радиаторная решетка, и если бы с запада дул ветер, он бы непременно дошел до восточного побережья, немного более сдержанный, разбитый на квадраты, кубы и полоски, но от этого не менее свирепый, подобный тому, что дует из сушилки для рук, установленной в этом туалете немного выше положенного, из-за чего приходится неестественно высоко поднимать руки и держать их так в напряжении, пока они не высохнут, пока влага не исчезнет под давлением ядовито горячей струи воздуха, вылетающей из жерла этого аппарата. Все выглядело немного шикарно, немного грациозно. И была тишина.

Меня остановили руки Рэя, впившиеся в мою порванную рубашку. Он прижал меня к стене и сквозь зубы, но по-дружески, прошипел:

- Эрик, оставь это полоумное чудовище. Я здесь работаю, первый день. И из-за тебя меня с ребятами вышвырнут отсюда в два счета!

«Твою мать, – подумал я. – По уму ты мог бы наподдать ему вместе со мной, а вместо этого ты пытаешься меня образумить и удержать свою никчемную задницу на этой не менее никчемной работе».

- С меня хватит, – сказал я и вышел из уборной.

Едкие звуки оглушительной музыки, доносившейся до моего существа отовсюду, проникавшей сквозь стены, как будто в них были установлены скрытые динамики, вибрирующие сабвуферы, как будто сами стены разговаривали со мной, с рыдающими от адреналиновой агонии клетками моего организма, – эти звуки въедались в кожу, били в кость, череп наполнялся неизведанными амплитудами грохочущего нечто, он становился больше, желая лопнуть, и я решил подождать, пока из ушей не прыснет скисшая грязно-охровая кровь, но этого не случилось. Голова не взорвалась, и с ушами все было в порядке.

«Возможно, – подумал я, – Рэй решил помочь тому тяжеловесу под умывальником, возможно, он даже решил умыть его заплывшее лицо, возможно, он перед ним извинился и пообещал, что накостыляет мне за такое неподобающе хамское поведение».

Я попытался снять какую-то шлюху. Мне казалось, что белки ее глаз были слишком желтые. Мне показалось, что у нее гепатит. Я попытался снять эту шлюху. Мне было плевать. Но шлюха сказала, что хочет шампанского. Я решил, что мне в таком состоянии получить оргазм будет сложнее, чем дожить до пенсии. Старая машина задумчивого таксиста умчала меня домой сквозь непроглядную тьму ночи.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"