Начало книги – здесь. Предыдущая часть – здесь.

47

Голод по неиспытанному одолевал меня уже с того самого момента, когда молоденькая учительница по математике впервые уронила мел. В классе стоял неописуемый хохот, когда, нагнувшись, чтобы подобрать мел, учительница услышала неестественный треск где-то в районе своих внушительных ягодиц. Классика жанра. Если не увидеть такого в отрочестве, считай, что кофе всегда будет казаться тебе горьким. Нижнее белье в красную горошину увидели глаза каждого ученика, зрачки расширились, температура тел повысилась, и начался неудержимый смех, подобный дикому лаю бездомных собак. Бедняжка выпрямилась в мгновение ока и двумя руками прикрыла свой зад. Было видно, как сначала она побледнела, а потом к ее лицу прилило две, три, четыре бочки крови, она в ступоре посмотрела на класс, на насмехающийся над ней класс, на то, как все безостановочно смеялись, без перерыва, без школьной перемены на несытный обед, и показывали в ее сторону пальцами, опухшими от шариковых ручек с черными, синими и светло-голубыми чернилами, она покраснела и быстро выбежала из класса, из класса прямо на коридор, на скрипучий пол коридора, выстланный тысячью длинных лакированных досок, покрашенных в темно-коричневый цвет, цвет, от которого исходит странно-приторный запах несвежей краски, забытой маляром на солнечном подоконнике. Она оказалась в коридоре, на этом полу, и… побежала. Она бежала минуту, две, казалось, час, ее шаги отражались от стен, потолка, закрытых окон, просачивались в другие классы, морской пеной вытекали из уборных, оставались в мыслях, гранитных раковинах, влетали в свернутые улиткой пожарные шланги, ударялись о холодные батареи, комками скатывались по лестницам. На следующий урок пришла другая учительница, и ту молоденькую мы больше не видели. Но образ ее нижнего белья с пятнами от краснухи до сих пор посещает меня в кошмарах. Я бегу по пустым коридорам за пустыми шагами, под ногами валяются огрызки мела, а из классов доносится демонический смех. Кошмары, в которых реальность ты ощущаешь лучше, чем наяву. И меня все больше одолевает голод по неизведанному. Мир, в котором нас нет. В котором мы не отсутствуем, но в котором нас просто нет. Мир вне нас, за границами распятия, с пробитыми ступнями, с кровоточащими ладонями. Мир, окруживший нас, но нас не вобравший, ибо наша плоть ядовита, с морщинами на лбу, сладкая кожа, отполированные кости, загерметизированный желудок. Я делаю то, что не делал никогда, говорю, о чем ни разу не говорил, ем лягушек, которых ни разу не пробовал. Я зияю, как черная дыра, а мне что-то говорят, говорят и говорят. Что я – не я, что звезды падают под углом к человеческой глупости, что завтра так никогда и не наступит, ежедневно превращаясь в сегодня, что вокруг воздух и мы в позолоченной ловушке.

- Ты когда придешь? – в телефоне слышен шум: множество неразборчивых голосов, музыка, бренчанье стаканов.

- Я сегодня не получил почту. Не было почтальона. Может, ему плохо?

- Он перепил.

- Рэй, мне хреново, мне хреново, и я готов выблевать все, что съел за последнее столетие.

- Алиса тобой интересовалась. Спрашивала, где ты пропадаешь, – такой звук, как будто разводным ключом ведут по лакированному дубу, слышно, как бьется стекло, вероятно, вдребезги, очень маленькие осколки, разлетающиеся под ногами. – Блять!

- Ты только что просрал одно пиво.

- Ай, хрен с ним, – было похоже, что Рэй зажал трубку правой ладонью. Затем он крикнул в сторону: вероятно, официантке в белом фартуке, в белом заляпанном фартуке, с таким кармашком в форме перевернутой вниз буквы «D», куда можно было бы легко собрать все осколки бокала, где можно было бы носить три пачки презервативов: на тот случай, если приспичит перепихнуться с поваром прямо на кухне, – Рэй крикнул ей: – Двести грамм, пожалуйста! – и потом немного грустнее: – Да, за бокал, конечно, тоже заплачу…

- Рэй, мне хреново. На Алису я плевать хотел, – я положил трубку.

У Алисы лифчик расстегивался спереди. Это было удобно, но я никогда этим не пользовался, и вообще никогда не снимал с нее бюстгальтер. Я к ней вообще не прикасался. Каста переднерасстегивающихся невинных стародевстенных лифчиков, как это печально.

По сути, мне действительно было плевать на Алису. Меня даже не хватало на то, чтобы до конца досматривать ее репортажи: это была ужасная смесь из претензии на уникальность, китч и вшивую интеллигентную спесь. Каждый раз, выходя по вечерам в эфир, ровно в 21.35, она уничтожала сама себя, еще и еще, раз за разом, беспощадно размазывая свою тушь по телевизионному изображению, мигающему, режущему глаз, двадцать с чем-то кадров в секунду – двадцать раз в секунду ее лицо, ее руки с микрофоном, ее белые волосы, карие глаза, дура. Журналистка. Репортерша. Телевизионный червь, прекрасная дева.

Свои репортажи она почти всегда вела в белой блузке с кружевным верхом. Две голубые сережки, возможно, горсть серебра. Узкая черная юбка, начинающаяся в районе пупка, затянутая широким ремнем из кожи и с большой железной пряжкой со стразами, и заканчивающаяся ниже колен, ее кровавых коленок. Она так спешила жить свою жизнь, что в районе подмышек на одежде у нее всегда образовывались овальные темные пятна, не слишком заметные, теплые, когда с ней танцуешь. Но я должен был признать: она была чуть ли не единственной, чьи выделения потовых желез пахли божественно, просто божественно.

Но, по сути, мне было на нее плевать.

Я снова поднял трубку: доносящиеся из глубин телефона звуки ропщущей кавалькады Бреговича, оснащенной, может, тысячью струнных, медных духовых и ударных инструментов, арфами, виолончелями, тромбонами, кларнетами, литаврами, ксилофонами, всем этим, разрывали мою и без того страдающую черепушку.

- Эрик!

- Пошли Алису куда-нибудь, а? Честное слово…

- Ты приедешь?

Сколько бокалов разбито на том деревянном полу, сколько стекла оставлено в темных углах.

Я положил трубку. Алисе не добраться до страны чудес.

В университете нам читали курс по психологии. Инстинкт овладения. Желание обладать. Даже если не нужно, ты хочешь, чтобы у тебя это было, и когда это есть, ты признаешь, что оно тебе не нужно, но тем не менее не отказываешься от того, чтобы оно у тебя все же было. Железный занавес человеческой природы, пазл из ДНК североамериканских народностей. Курс вел среднего роста, среднего возраста, средней комплекции мужчина с седыми волосами и дергающейся верхней губой.

- Вам нужна партнерша, – на женскую половину аудитории он внимания не обращал и, похоже, вообще не догадывался о ее присутствии, – каждому из вас необходима, грубо говоря, – тут он поправлял галстук и неловко вертел шеей, – самка.

Кто-то охал, кто-то ахал, в целом все были недовольны, все девушки. Они кипели внутри и снаружи, пузырьки яростного кипятка поднимались от них к потолку душной аудитории, в которой помещалось около ста студентов – слушателей этой белиберды.

- Чтобы у вас под боком, под рукой всегда была женщина, которая будет заботиться о вас из чисто, поверьте, эгоистических соображений: чтобы вы защищали ее. Были ее щитом, подушкой безопасности на встречной полосе, оградой от метеорологической опаски. Женщина, грубо говоря, – его костлявая кисть правой руки вновь поправила галстук, шея неловко законвульсировала, – должна вас удовлетворять. И с этим ничего не поделать. Ведь вы – порозы, кобели, может даже боровы. Такая вот природа…

Одному профессору Гальчинскому было ведомо, как кастрированному самцу было справляться со стерилизованной самкой. Методом научного тыка.

- Сегодня последняя лекция данного курса. Я вынужден с вами попрощаться.

Аудитория заликовала. Кто-то негодовал, кто-то плевал на страницы исписанных конспектов, кто-то утыкался в учебники и свои записи. Все покинули аудиторию. Профессор Гальчинский остался штудировать книгу по психологии половой жизни.

Профессор Гальчинский был, по сути, весьма странным человеком. «Грубо говоря» – поправить галстук – неловко пошевелить шеей – сказать чушь, гениальную правду. У него была привычка держать в своей фарфоровой табакерке канцелярские скрепки и золотую цепочку своей бабушки – с небольшим потемневшим медальончиком коричневого цвета. Он имел привычку показывать студентам эту цепочку и рассказывать истории о своей родне, доходя до третьего колена, до Сибири, Сейшельских островов, неспелых бананов и религиозности арабов, каким-то образом увязывая это с психологией. Неоспоримые доводы. У профессора Гальчинского было две блестящие залысины, бухты в Подмосковье, омываемые редкими лесочками седой поросли, по-водопадному ниспадающие на густые брови профессора, огибая их, заплетающиеся в несуществующих ресницах, словно бы выщипанных господином Гальчинским с самого утра – с самого неудавшегося утра в его жизни. Он никогда до конца не выпрямлял ноги и ходил на полусогнутых. Скрипящие рессоры его профессорского занудства. Профессор Гальчинский.

48

Это был голод по неизвестному, голод по страху, ярости и наивно-береговой романтике. Она выбежала из класса и так и не захлопнула дверь. Беспричинный разрыв юбки может вмиг изменить вашу жизнь – будь вы учительницей начальных классов или начинающим раздолбаем за низенькой партой.

Мел, выскользнувший из взволнованных и вспотевших пальцев, давший откровение двадцати несовершеннолетним.

Праздник душегубства, во время этого праздника нам раздают мелки, тампоны и поганое настроение. Клоунада из бисера. Мы едим то, что на подложке реальности, и не смотрим выше плетеных оград, где особняки отделяют от жизни, где рецидив экземы разъедает недавно зажившую кожу, растапливает лед боли. В такие моменты приходит вдохновение, которое подвигает лишь на то, чтобы напиться и забыть про вдохновение. В такие моменты я включал радио и слушал идиотские передачи.

ВЕДЬ ПОГОДА БУДЕТ СТРАННАЯ. БОЛЕЕ СТРАННАЯ, ЧЕМ В РАЮ. АПРЕЛЬ И МИНУС ПЯТЬ. НАДЕВАЙТЕ ВАЛЕНКИ, БУДЕМ ТОПТАТЬ СНЕГ.

Неосознанный плагиат. Более странный, чем в раю.

Лучше курите хорошие сигареты. Хороших сигарет, конечно, не существует, но просто думайте, что они хорошие. Что вот эти хорошие, а те – плохие, хуже некуда. А в руках хорошая сигарета, которая дымит, как плавящаяся под утюгом синтетика. Главное – думайте, что они действительно хороши. И валенки здесь ни при чем. Думайте о чем угодно, только не о погоде. Так легко угодить в передрягу.

Я лежал на своем оранжево-синем диване и пускал кольца дыма в пустой потолок. Комната освещалась одной-единственной лампочкой, висящей в черном патроне на одиноком проводе с непредсказуемыми изгибами.

НОСТРАДАМУС ОШИБСЯ ТОЛЬКО В ДВУХ БУКВАХ. ОН СКАЗАЛ «ГИСТЕР».

За окном действительно шел снег. Апрель и минус пять. И снег.

Растаяв на крыше, снег, превратившись в прозрачные капельки холодных кристаллов, скатывался на подоконник, раздаваясь негромкими и глухими ударами в полупустой и, может, таинственно-пещерной комнате с четырьмя стенами, одним полом, одним потолком, с одним окном и одной дверью. С моим телом внутри, обрюзгшим телом пьяницы, забывшем мир и слушающем весеннюю капель, которая волнует каждый нейрон мозга, обжигая мыслями внутреннюю сторону черепа.

Все мы близки к экзистенциализму, но до конца в него не верим, ибо боимся видеть то, что есть, и любим наблюдать за тем, чего не существует.

Мы чертовы фантазеры с чертовой фантазией.

ПОСТОРОННИЕ ЛЮДИ ВСЕГДА УЛЫБАЮТСЯ ЧУЖАКАМ. МЫ И ЕСТЬ ТЕ САМЫЕ НЕЗНАКОМЦЫ. ЧТО СКАЖЕТЕ?

На тот момент я бы сказал, что жду второго пришествия. Третьего пришествия. Пришествия кого-нибудь. Чтобы не дышать этим кислородом, убивающим своим турборазъеданием клеток. Своим чахоточным туберкулезом.

В голове зрел сценарий фильма, и я покадрово просматривал придуманную мной же киноленту. Я в главные роли. Или не я? Хроники жизни, забытых моментов.

Вкус мяты на ладонях.

Впрочем, я всегда хотел снять свой фильм. Честный, настоящий и впечатляющий. Бескомпозиционное построение кадров, актеры с дефектами речи и пылающей внешностью, никаких декораций, только настоящая дорога, настоящее небо, речь. Настоящие слова, рожденные в пучине черно-белой восьмимиллиметровой ленты.

К тому времени, когда по радио заговорили о налогах, я уже выкурил полпачки.

…ПОСТУПИЛО ПРЕДЛОЖЕНИЕ ВЗИМАТЬ НАЛОГ С МУЖЧИН, НЕ ИМЕЮЩИХ ДЕТЕЙ.

Абсолютно верно. И импотентов туда же. И бесплодных наркоманов. И парализованных со слюной на подбородке. Обогатить казну. И монахов, давших обет безбрачия. Все мужчины, черт возьми. Почему бы и нет? Мы дышим воздухом, так почему бы нам не платить за свое дыхание? У нас есть члены, так почему бы нам не платить за то, что мы ими не пользуемся? Или пользуемся? Или не дышим?

Как бы там ни было с оплатой вдыхаемого кислорода и горькой спермы на выходе, но Рэй напился. Рэй напился и приехал ко мне. Мы пропустили по чакушке, и еще по одной. Жидкостная кататония между процентов. Сорок шансов на двоих. И ни одного фола. Мы ведем. Ведь матч только начался.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"