Начало книги – здесь. Предыдущая часть – здесь.

49

Как было замечено одним парниково-перечным утром: у Мика Джаггера добрые глаза. Такие, как были раньше. Большой рот и добрые глаза. Рот не изменился, хотя нет – растянулся, немного оплыл, обвис на нижней челюсти, а вот глаза стали еще добрее. Все его лицо было теперь испещрено длинными трещинами, окопами лет, разъедающими эпителий. Когда он улыбался, глубокие морщины врезались в его щеки, ползли вверх ближе к носу и вниз, в сторону подбородка. Его лицо походило на испорченную восковую маску, на прикрытие древнегреческого актера. Как и много лет назад, он кривлялся на сцене, прыгал и неестественно сгибал ноги. Он был похож на оживший питомник. Мик держал гитару, костлявыми пальцами рук вцепившись в прокисшие струны. Из зала доносился крик бесноватой толпы, а Мик играл, он показывал всем свои зубы, улыбался от подбородка и до носа. Мик, возможно, был добрым человеком, добрым, как и его пещерные глаза. Он постарел с тех пор, как впервые вышел на сцену. И теперь он стал своей собственной тенью, тенью самого себя. Неприемлемый клубок ужимок. Инерция времени толкала его в старость, в унылую яму стареющей звезды, задыхающейся без кислородной маски. Беспричинно-следственная связь. Пыльца на кофеварке.

Перед тем как захлопнуть дверь, я произнес молитву, в которой попросил господа проклясть того представителя мартышкообразных, чей узловатый мозг придумал работу с самого раннего утра. Мне не помогли ни крепкий кофе, ни контрастный душ, ни даже предвкушение вечерней пьянки. Потому что когда я пил кофе, я думал о тонущих в нем лесбиянках, о вереске. Обычно мой пульс учащался. Потому что когда я принимал душ, я думал о всевышнем, о лечении пиявками. Обычно мой пульс учащался. Потому что когда я думал об алкоголе, обычно мой пульс учащался. Но все было бесполезно. Явь была слишком туманна, чтобы ее можно было ощутить. Я был подвергнут тягчайшей депривации, посвящен в мученики и теперь был обязан нести свой крест из подзаборной нержавейки. Если бы в прошлый вечер не пришел Рэй со своим алкогольным запасом и порванной котомкой на плече, в которой был перочинный ножик советского производства, раскромсанный хлеб и две консервы шпрот, я бы чувствовал себя на высоте, в конце концов я бы сам был всевышним. А так, перебившись подножным кофейным кормом, я побрел вглубь города, в его пульсирующий организм.

В тот день я встретил его рано утром в метро. Не Рэя – Джаггера. Его тень. Он не улыбался. Он бросил небольшой пластмассовый жетончик красного цвета в плоское отверстие турникета и прошел на станцию. Спустился по обшарпанным ступенькам, неестественно подогнув колени, как он делал это обычно. Тем временем я читал какую-то книгу, где умирающей художнице вставляли катетер между ног. Меня ждал душный офис в темном подвале. Там никогда не было солнца. Лишь три узких бойницы, через которые сюда просачивался свет. Работа, дававшая мне копейки на то, чтобы жить и писать книги. Я открыл страницу 216. Мимо прошла тень Джаггера, неопознанный близнец. Видимо, он выискивал кратчайший путь к мавзолею. Увидев его, я даже не удивился. Катетер художницы интересовал меня больше. Кажется, исходя из книги получалось, что успех произведения прямо пропорционален количеству мочи и прочих испражнений, впитанных холстом, по которому скользит намоченная слюной и едкой краской кисть художника. Прямо пропорционален безумию, умноженному на объем сексуального помешательства. Вот почему Кеннеди был успешен: даже во время своей инаугурации он, кажется, успел перепихнуться с молоденькой красоткой.

О затерянных двойниках, о молчаливых тенях никогда не пишут в книгах. Книги созданы для того, чтобы молчать, а все, о чем говорят, – за страницами литературного творчества. Заставить книгу говорить – это все равно что заставить слона ссать через хобот, поверьте мне. Забавно, вне всякого сомнения. Но вряд ли такие фокусы кому-либо по зубам.

50

Пуля в лоб – и ты больше не писатель. Остается только твоя тень, изредка захаживающая в метро в разных частях света. Читающая мерзости на запачканных страницах и привлекающая внимание желтых кровоедов из прессы, каждый год празднующих твое рождение и твою смерть и придумывающих новые легенды. Если повезет, твои окаменелости найдут через пару тысяч лет в ледяной толще. В твоих руках – недописанная книга, а в твоей голове – навеки законсервирована пуля – кусочек свинца со стальным сердечником, отобравший твою жизнь, когда ты думал, что все еще впереди.

Я видел великих художников, писателей, политиков и музыкантов, их незамеченных близнецов с противоположной судьбой, когда последним приходилось работать на заводах, трудиться в таких же душных офисах, в один из которых я сам ехал в тот день, в хлебопекарнях, для услады сыновей и погибших дочек. Я привык быть окруженным двойниками всевозможных мастей. Обычные люди.

Пуля в лоб – и ты больше не писатель.

Только твоя тень.

Я еле втиснулся в забитый вагон, левой рукой вертикально придерживая книгу. Я вспомнил, что непростая судьба – залог успеха. Рецепт идеальной книги: напивайся, читай протухшие газетенки, заедая горькие листы странно пахнущими сэндвичами, исключи из рациона ленч и подобные штучки, пиши яростно о жизни, о водостоках, Вудстоках, о солнечных лугах, раскатывай страницы в моче и строй из себя вообще непонятно что. О тебе напишут в утренней заметке, о твоем ремесле и потерянном времени. О тебе прочитают сто людей: гробовщиков, сталеваров, стеклодувов, мойщиков посуды, бизнесменов, дворников, учительниц, проституток, синоптиков, ученых. Твое имя узнают по первым буквам и о тебе будут говорить. Пуля в лоб – и ты станешь известным.

Я не мог опустить руки, мне мешала это сделать толстая женщина в леопардовой накидке, нервно перебиравшая содержимое своей сумки. Потом она нашла свои длинные сигареты, способствующие, если верить слухам, развитию бесплодия и семейным ссорам, и вышла на следующей станции. Я поехал дальше. Дальше, в духоту темной комнаты. Деньги, дающее право на жизнь и мнимую свободу. Пахнущие хуже, чем моча на страницах романа. На холсте художницы со вставленным катетером.

По дороге пару забегаловок. Кофе, пиво, сигареты. Бокалы в духе соцреализма: с глубокими круглыми выбоинами в толстом стекле, с пятнами от высохшей воды и лапками забальзамированных мух на донышке.

Стрелки ажурных часов, висящих в забегаловке, в которую я заскочил, показывают 9.47. Раннее утро, немного прохладно, сквозь пасмурность неба пытается пробиться солнце цвета крем-брюле, серое небо тает и течет вниз по воткнутой в небосвод телевизионной башне, транслирующей рекламу соковыжималок в сотни домашних очагов. Собаки лениво смотрят на прохожих, не лают и даже не виляют лохматыми хвостами.

Забегаловки еще спали, а я уже тихо пил свое пиво. Я размышлял над найденным мной в Израиле дневнике. Читая записи какого-то безумца, уже в конце, я не мог поверить ни одному слову, меня тошнило. То, что я нашел, было просто невероятно, невыносимо. Разрушение временного пространства, нарушение трех координат. Я задавал себе все больше вопросов, до тех пор пока стал не в состоянии спрашивать себя обо всем произошедшем то ли со мной, то ли с кем-то другим, пока вновь не погрузился в беспроглядную пучину алкоголизма, трепавшего меня, словно «Веселый Роджер» над палубой пропойц и коварных пиратов, на морском соленом ветру, не предвещавшем ничего, кроме кровопролития и вина в покрасневших бочках.

Пуля в лоб – и часы в забегаловке остановятся.

Я допил пиво. Покурил, осмотрелся. Решил, что выбора нет.

- Еще бокальчик, будьте добры! – крикнул я, подняв в воздух руку с помятой купюрой.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"