Начало книги – здесь. Предыдущая часть – здесь.

53

Важнее звука только тишина в атмосфере уходящей мелодии.

Если ладонями закрыть уши, можно услышать отзвуки внешнего мира и потаенный гул организма. Можно слушать звук тишины, вкрадывающейся в ушную раковину, видеть мелкий иней безмолвного абсурда, крадущегося по траве, чтобы ранить тонкие перепонки вашей любимой собаки.

Вопрос о том, можно ли слышать тишину поддается метафизическому осмыслению на вполне себе материальной скамеечке где-нибудь в центральном парке Брюсселя. Тишина – это когда нас уже нет, когда мир коллапсировал до размеров яйцеклетки. Когда сосед гаечным ключом перестает стучать по чугунной батарее.

Джон Кейдж, вероятно, и был тем соседом, который однажды решил оставить сожителей по дому в покое. Он придал значение тому, что нам не слышно, или же слышно, но как-то по-особому, не так, как это нам привычно. Еще в середине прошлого века он заносил свою руку над роялем и сидел в такой позе четыре минуты тридцать три секунды. Ни единого звука только, может, через пару минут кто-то не выдержит и чихнет во время композиции. Зал в ожидании первой ноты, но Джон Кейдж продолжает сидеть в своей застывшей позе, держа руку высоко над клавишами рояля. Какой-нибудь пятьдесят второй год, а мистер Кейдж показывает всем свое бесподобное мастерство в совладании с тишиной, в созидании звукового абсурда.

Мировой вакуум, наполняющий пустоту Вселенной.

Важнее всего, когда ты едешь по бескрайнему шоссе, – молитва затерянным просторам. Воздушно-приторный голос имама, путешествующий по закоулкам одинокой мечети, заползающий в сундуки духовных настоятелей, которые истязают своих наложниц ежедневными надругательствами над изувеченными телесами. Симпатичная брюнетка в красном топике, через который проступают очертания напряженных сосков. «Возьми меня, но это будет непросто». Либидо, заставляющее нас копулировать на глазах у далай Ламы. Мы рыбы в высохшем аквариуме. Мы часть дороги, ведущей среди мощей веков и столетий к возрождению Античных времен.

54

Ветер развевал мои волосы, а я смотрел на дорогу, на марево, поднимавшееся над пустым шоссе. Какая-то реклама на бигборде гласила:

«СТЕЙК: НЕ ПРОСТО ЖАРЕНОЕ МЯСО»

Над надписью была изображена довольная домохозяйка с белоснежной улыбкой. В руках – кровавый стейк. На заднем плане муж, стоящий у плиты. Праздничный ужин в честь пророка Мухаммеда.

Я доехал до бара, заглушил мотор. Он мучительно закашлял и замолк.

В баре почти никого не было. Лишь справа за столиком сидел подозрительный тип, который, через мундштук с позолотой покуривая сигарету какой-то дешевой марки (судя по гнилостно-удушливому запаху дыма), ел стейк, украшенный вялой петрушкой. Не просто жареное мясо. Мужчина без интереса слушал наше выступление, ноты, извлекаемые нами из дряхлых инструментов, и регулярно врезал острие ножа в свой стейк средней прожарки. Возможно, это был муженек той самой женщины с куском мяса – «не просто жареного мяса». Возможно, по воскресеньям он тоже ходит в церковь или, может, посещает собрания «Свидетелей Иеговых», по праздникам занимается любовью с женой, выключая свет и представляя под собой прошлогоднюю любовницу из кафе «Тринадцать шлюшек» в двух кварталах от этого бара, пытается починить сломанное кресло на веранде, забывает свою мечту стать кем-то другим, только не тем, в кого он превратился теперь – в еще одного жителя планеты. «Боже, – думает он, – моя жизнь прекрасна. Господи, да ведь у меня жена, у меня дом, машина, боже, боже…» – думает он, считая дни до очередного матча местной футбольной команды. Спустившись с бигборда, этот человек материализовался в баре, слушающий музыку, режущий стейк.

Играть при пустом зале – неблагодарное дело. Словно трахать бездвижное полено. Пустота и молчание, громко доносящееся из зала. Все, что ты слышишь, – это звук собственного инструмента, громыхающего в каменной крепости, глухой звук упавшей консервы, банки пива, сжатой в кулаке. Можно видеть официанток, снующих туда-сюда, накрывающих что-то на столы, расставляющих тарелки, словно бы они ждут каких-то посетителей, но это самообман и глупая надежда почувствовать себя полезным. Однако каждая из одиноких официанток знает, что никто не придет, что салфетки будут и впредь стоять возле тарелок. Официантки знают, что скатерти будут лежать так, как их положишь еще с самого утра, что сэндвичи, приготовленные в обед, останутся несъеденными, пока за ними ровно в 6.30 следующего дня или следующей недели не приедут мусороуборочные машины, что от одинокого кашля им нужно пить кленбутерол смирения. Каждая из них знает, что их трусики, плотно облегающие гладкий лобок и все, что ниже, никто не увидит. Что свои попки в пупырышках видят лишь они – по вечерам и в зеркало. Но с каждым годом им все меньше хочется, чтобы их попку видел кто-либо еще. Это старость, которая убивает их клетки, частицы их организма. Одинокие официантки – это мыши, на которых ставят социальный эксперимент, жертвы государственной вивисекции. А музыканты – обреченные тени, бродящие по темным углам, по мрачным переулкам с бутылкой выпивки в руке, с рюкзаком наперевес, с мыслями о смерти и беспечной славе. Мы все знаем, что диаметр наших глазных яблок – 24 миллиметра, и это удручает. Но мы живем с этим и продолжаем ставить свои эксперименты: на тенях, трусиках и смерти. Вселенная – это эжектор для выбрасывания душ.

Когда мы доиграли, мужчина за столиком, отложив в сторону нож, вилку, отодвинув тарелку, поставив локти на стол, поднял голову и похлопал нам. Три раза. Три хлопка в консервной банке. Он вздернул нас, как недельных котят. Это было настолько нелепо, когда этот бигбордный ублюдок решил наградить нас своими аплодисментами, что я возблагодарил господа, случайно не давшего мне в тот вечер двустволку с жемчужной мушкой. Однако иронии ублюдка следовало отдать должное: он знал момент, когда нужно было хлопнуть в свои стейковые ладоши.

Я пошел в уборную. Две безымянные двери и слова битловских песен, написанные прямо на стенах. Призывы полувековой давности, выплывшие из заводи хипповских цветов, когда-то обрамлявших берега Североамериканского континента.

Пока бокалы неровной струей выходили прямо в бурлящее горло писсуара, я решил, что, кроме пули в лоб, у меня, пожалуй, был еще один выход. Если ты выпил пару бокалов и вздумал идти домой читать журналы – считай, что с тобой покончено. Можно выкинуть стельки из обуви, подмять под себя желейные подушки, размазать мармелад по окнам, открыть библию и позвать священника для причастия. Мир выплюнул тебя, как тот эпилептик свою пузырящуюся рвоту на пол забегаловки.

Если на тебя ни разу не падали люди в припадках эпилепсии – считай, что с тобой покончено. Можно затушить свечи, подложить дровишки в камин и завернуть себя в кокон отречения – твоя жизнь сорвалась с тонкой дорожки играющей пластинки. И Клэптон, возможно, – твой тезка, ибо ты, возможно, – Эрик Левковиц. Если ты видел мир и однажды проснулся на балконе, на котором ты пишешь свои романы, – считай, что с тобою покончено. Ни ветра в волосах, ни громыхающих чопперов, ибо ты, возможно, – Эрик Левковиц, и, возможно, с тобой покончено. Если ты не умеешь не напиваться перед концертом, если ты все еще думаешь, что в этом мире есть романтика, если фотоаппарат ты держишь дрожащими руками, ибо хочется выпить, а соседи думают, что ты алкоголик – значит ты и есть Эрик Левковиц, читающий свой собственный роман.

Кто-то зашел в туалет. Я аккуратно застегнул ширинку и обернулся – это был тот самый мужчина, что жрал свой бесподобный стейк. Зубы за пару штук зеленых, оранжевый свитер от Хьюго Босс и, возможно, золотая сережка несуществующей пробы где-то глубоко в анусе.

- Вы молодцы, отлично отыграли, – он опять хлопнул в ладоши.

Я посмотрел на него в зеркало и включил воду, чтобы помыть руки. Он продолжил:

- Не слишком много народа, правда?

Я смыл мыло и взял салфетку, чтобы вытереть руки.

- По таким дням сюда немного людей захаживает, – заметил он.

- А я думал, сегодня пятница? – ответил я, все еще вытирая руки.

- Ну да, пятница, но вот почему-то не заходят.

- Я так понимаю, что в этом баре о таком понятии как реклама ничего не слышали.

Четыре кольца – и все с орнаментом, листовым и цветочным – на пальцах. Четное число, плохой знак.

- А вы не слишком-то дружелюбны, – заметил собеседник.

- Вы когда-нибудь трахали бездвижное полено?

Он поперхнулся и, подняв брови, с удивлением посмотрел на меня в зеркало. Я все еще вытирал руки.

- Простите, что?

Я повернулся.

- Я к тому, что пустой зал – это бездвижное полено. А мы – те, кому приходится его трахать.

Было похоже, что мое сравнение его воодушевило. Он протянул мне свою правую руку с двумя кольцами:

- Билли. Владелец бара.

- Похоже, мне сегодня везет, – я пожал его руку. – А я Франкенштейн.

Он пропустил мое представление мимо ушей.

- В принципе, мне понравилось ваше выступление, думаю, вы будете здесь на постоянке, если вы, конечно, не против. Вы же не против?

- Это зависит от потенциальной возможности полена хоть чуть-чуть двигаться.

Был еще один выход, кроме отстреленной гильзы. Можно было напиться. Я сел на скутер и поехал в сторону ближайшего бара, но прямо посреди пятиполосной трассы закончился бензин. Мотор заглох, и я откатил скутер на обочину.

Был вечер, и я стоял у дороги. За двести метров виднелось белое здание тюрьмы. Решетки и редкий огонек в одиночной камере. Шелестела трава и светили звезды.

Я понял, в чем заключалась моя задача: попасть в кофейную гущу событий. Туда, где Клэптон с виниловых пластинок кричит свой белый заряженный блюз.

Продолжение

На Главную "Джаза на обочине"