Продолжение. Начало здесь. Предыдущее здесь.

Опешивший кавалерист

Впрочем, я чувствую, что рисую писателя слишком уж мрачными красками. В конце концов, он ведь исправился. С тех пор как покинул армию, он больше не убивал, сдерживался. Только иногда себя чуточку бритвой порежет. Или вбежит с пистолетом в столовую какого-нибудь дома творчества. Но никого не убьет, а только пообещает (по свидетельству Куприянова из Кукрыниксов). То есть все-таки что-то в человеке наладилось со временем. Что именно и как? Об этом тоже есть в «Голубой чашке».

Рассказ начинается с точного указания возраста героев: «Мне было тогда тридцать два года, Марусе двадцать девять, а дочери нашей Светлане шесть с половиной». В дальнейшем выясняется, что когда они познакомились, Марусе было 17. Значит, Рассказчику тогда было 20 лет. Однако ведь именно в этом возрасте Аркадий Голиков стал писать свою первую повесть «В дни поражений и побед» и был окончательно уволен из армии. Это год крутого перелома в судьбе Голикова, который теперь превращается в Гайдара (хотя первую повесть публикует еще под настоящей фамилией). Уже эта дата наводит на мысль, что Маруся как-то связана с его болезнью.

В «Чашке» есть вставная новелла, в которой рассказано, что герои познакомились во время гражданской войны. Судя по тексту, пентюх Рассказчик в те героические годы был лихим кавалеристом. Он хотел было уж застрелить подвернувшуюся под руку Марусю, но вовремя сообразил, что это не белый разведчик, а девушка, идущая в город Белгород. Так они познакомились.

И Рассказчик Марусе понравился. Она «весь день после боя искала» его. А нашла в лазарете, где герой лежал раненый и ушибленный после падения с коня. Очень похоже на тот случай, из-за которого, как считают, у Голикова развился травматический невроз. Правда, места повреждения другие, и к тому же между ушибами и расцветом болезни в реальности прошел не один день. Но в сущности важно лишь то, что за ушибом приходит болезнь – «бледная» Маруся – и говорит: «Спи крепко. Я около тебя все дни буду». И с тех пор рассказчик и Маруся «уж всегда жили вместе».

То есть тут зашифровано то, что Гайдару известно о его болезни из объяснений врачей: упал с коня и заболел. Но в том-то и дело, что по тексту встреча с Марусей случилась раньше, чем Рассказчик был травмирован. Причем характерно: она явилась ему в лунную ночь (это три раза сказано на одной странице) сперва в виде мелькнувшей и скрывшейся за “бугром” “тени”, которую он принял за “белого разведчика”. И только потом уже — “что за чудо” — в виде женщины, у которой «лица не видно, и только волосы на ветру развеваются». “Бугор” — могила, “тень” — ее обитательница. У освещенной луной Маруси не наблюдается лица. А у героя в руке, разумеется, наган. Происхождение нагана мы знаем. И вот этот отцовский орган порождения мертвецов юный герой хочет использовать для того, чтобы из белого разведчика сделать бледную тень. Но беляк оборачивается девушкой (голубая чашка которой впоследствии будет разбита). М-да, последовательность прямо фроммовская — от анального к некрофильскому…

В общем, из структуры описания встречи кавалериста с Марусей следует: писатель Гайдар (или что-то в глубинах его души) знает, что не в ушибе причина его психической болезни, что ушиб – только повод для того, чтобы болезнь его «разыскала», проявилась уже в виде четких болезненных симптомов, на основании которых красные медики поставили свой диагноз.

Но «травматический невроз», который они “признали” у Аркадия — был лишь благовидным прикрытием той удивительной даже по тем временам жестокости, которую демонстрировал юный командир карательного полка. А сама-то болезнь появилась еще до контузии. Появилась в виде девушки, описанной буквально как покойница. Любовь к покойнице и должна называться — некрофилия. Ну и натурально, спознавшись в лазарете с этой Марусей (теперь в ее имени можно услышать корневую основу “м-р”, из которой растут слова “смерть”, “мрак”, “мор”, “хмара”, “морок” и так далее), бравый кавалерист превращается в третируемого женщиной ребенка. Он больше неспособен к реальному действию (и слава Богу), теперь его жизнь протекает в области виртуальной, где можно все и — ничего.

Поэтому кроме покойницы этой Маруси, музы ранних (некрофильских) произведений Гайдара, в «Голубой чашке» появляется и светлое пятно — дочка Света, которой исполнилось 6,5 лет. То есть она родилась, когда Рассказчику было 26,5 лет и он уже 6,5 лет прожил о Марусей. Если принять за отправную точку 24-й год, когда Голиков стал Гайдаром, то рождение Светы надо отнести где-то к 29-му году. Действительно, именно с этого времени в прозе Гайдара наблюдается некоторое просветление, болезнь как будто отпускает его. Я думаю, что это связано с тем, что как раз к 29-му он написал свою «Школу», то есть худо-бедно (не впрямую сознательно, а прикрывая суть дела символами) осмыслил свое прошлое, свою болезнь и таким образом — оттолкнулся от нее. Произведения его становятся более человечными, он как будто обретает новую музу — вот эту девочку Светлану, музу детской литературы, заклинающую своей песенкой стихию смерти, представляющуюся ей мышами «из черных дыр», разбившими голубую чашку ее матери.

Но надо четко понимать, что все это лишь детские грезы. Сны души, которые постоянно обрывала жестокая реальность предвоенного времени. Это усугубляло болезнь, но Аркадий Петрович боролся с ней, создавая все новые и новые тексты. «Голубая чашка», написанная с точки зрения Ребенка, наилучшее, пожалуй, описание болезненного детского «Я» Аркадия Голикова, понуждаемого к разрушению. А вот в «Тимуре и его команде», например, Аркадий Гайдар создает героизированный отцовский образ пахана Тимура, который держит в страхе весь дачный поселок. Какой-то странной магической властью этот Тимур заставляет несчастных мальчишек работать на себя — на свой авторитет.

Если смотреть непредвзято, перед нами типичная преступная группировка, опутанная невидимыми нитями зависимости от своего вожака. И не только невидимыми. Тимурова команда повязана в повести вполне реальными веревками, приделанными к штурвальному колесу. Стоит только подергать, и все соберутся. Подлинные марионетки в руках Тимура — воплощения гайдаровского «сверх-Я», если воспользоваться термином Фрейда. А в контексте настоящей статьи – Отца. Точнее – Отца в Ребенке. Но стоит вспомнить: сюжет начинает закручиваться, когда капризная девочка Женя берется за штурвал…

Волшебница из дворца

В общем ясно, что словом «Гайдар» следует назвать часть души Голикова, которая была склонна к жестокости и изживала эту жестокость, создавая литературные произведения. Аркадий Петрович знал, что он болен, считал причиной своей болезни травму, но смутно догадывался, что причина болезни другая, да и другая болезнь. И вот эту другую, подлинную болезнь он стал рассматривать, выйдя из армии, как некий дар. А в момент, когда ощутил себя писателем, назвал свой литературный дар тюркским словом «гайдар», то есть — «идущий впереди, разведчик».

Теперь снова вернемся к гайдаровской наследственности. Эрих Фромм в своей «Анатомии деструктивности» пишет: «Весьма вероятно, что в развитии некрофилии существенную роль играет генетический фактор». А для объяснения того, как это возможно, выдвигает гипотезу «злокачественной инцестуальности», то есть — либидиозной фиксации генетически предрасположенного к холодности ребенка на суровой злой матери. Здесь нормальное, теплое, человеческое влечение ребенка к матери оборачивается неким холодным магнетизмом, притяжением демонического характера.

Фромм отнюдь не стремится свести свою гипотезу к какой-то биологической генетике. Он, правда, говорит, что ребенок может быть “предрасположен к холодности”, а это может в конце концов привести к тому, что у него не разовьется теплое чувство привязанности к матери. Но — при определенных условиях может и развиться. Дело, собственно, не в биологии, а в интеракциях матери и ребенка. Ребенок (по Фромму) может быть холоден от рождения (нарцистичен, даже аутичен), но мать своей теплотой в принципе может растопить этот холод ребенка. А вот противоположная ситуация хуже. Фромм объясняет: если сама мать «по типу личности малоэмоциональна и холодна (а может быть, и «некрофилетична»), то вряд ли ей удастся разбудить в ребенке чувство нежности». Дело в том, что даже «ребенок с ярко выраженной предрасположенностью к теплоте отношений не может внести коррективы в установку своей холодной матери, и ее отношение невосполнимо ничем». То есть Фромм говорит, что в развитии деструктивной личности определяющим фактором является именно мать.

Примерно то же самое и мы выше уже говорили, хотя и не пользовались не слишком определенными терминами “холодность” и “теплота”. У нас этому примерно соответствуют выражения “деструктивные задатки Отца” и “провокативное поведение Матери”. Но общий смысл не меняется: деструктивность, полученная как отцовский дар, проявляется, развивается и закрепляется в ребенке в процессе взаимодействий с матерью, имеющей “нелегкий характер”. А Фромм скажет “холодной”. И добавит: «нередко бывает трудно разглядеть глубинную холодность матери в отношении ребенка, если она прикрыта стандартной типовой маской «милой» мамочки».

Собственно, Фромм важен нам здесь именно как первопроходец, сумевший обобщить огромный эмпирический материал по психологии деструктивности. Без его наработок вообще невозможно бы было понять некоторые явления, которые наблюдаются в повседневной жизни. В частности, он говорит о «двуликости материнского образа в сновидениях». И объясняет: «Хотя во многих снах мать предстает добрым и любящим существом, все же многим людям она является: как змея, хищный зверь (лев, тигр или даже гиена). На опыте своей клинической практики я могу утверждать, что у людей гораздо чаще встречается страх перед разрушающей силой матери, чем перед карающим отцом (или угрозой кастрации). Складывается впечатление, что угрозу, исходящую от отца, можно «отвести», смягчить ценой послушания (покорности), зато от деструктивной матери нет спасения. Ее любовь невозможно заслужить, ибо она не ставит никаких условий; но и ненависти ее невозможно избежать, ибо для нее также нет «причин». Ее любовь – это милость, ее ненависть – проклятие. Причем тот, кому они предназначены, не в силах ничего изменить, от него это просто не зависит».

В сущности именно такова и гайдаровская Маруся — материнский персонаж литературного сновидения детского писателя. А вот, кстати, реальный сон Гайдара, который он 28.12.33 записал в своем дневнике:

«Будто бы я солдат не то какого-то полукаторжного легиона, не то еще кто-то. Потом – подарок от волшебницы из сказочного дворца. Потом бегство на пароходе. Феерия и наконец пожар – хватаю Тимура, а волшебница в гневе кричит: ан все-таки он тебе дороже, чем я. Потом опять другой океанский пароход. Гибель Тимура. И потом я – весь в огнях, в искрах – огни голубые, желтые, красные – тут мне и пришел конец».

Здесь все довольно прозрачно. Волшебница — это идеал гайдаровской женственности, от даров которой, конечно же, нужно спасаться. Пожар — связанные с нею муки. Человек хочет защитить от них хотя бы ребенка, да не тут-то было. Волшебница возмущена тем, что ребенок может быть дороже сновидцу, чем она сама. Ребенок должен погибнуть, а сновидец — сгореть, как Геракл, взошедший на костер ради того, чтобы избавиться от мук, доставляемых ему приросшим к коже хитоном, подаренным Деянирой. Но не будем вникать в дальнейшие детали. И так уже ясно, что в представлениях Гайдара материнская женственность должна быть бесчеловечной. Она и пугает его, и влечет.

О человеке, привязанном к матери злокачественными инцестуозными узами, Эрих Фромм говорит: “Он остается нарциссом, холодным и равнодушным: он тянется к ней так же, как к магниту металл; она влечет его, как море, в котором можно утонуть, как земля, в которой он мечтает быть похороненным».

Продолжение