Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Итак, читатель, из предыдущей главы ты узнал, что меня наконец высекли. Из бесформенной глыбы, в кремнисто–неправильных гранях которой уже искони играли случайные искорки смысла, была наконец высечена благородная герма, изваяна стройная статуя, ставшая прекрасным образцом повивального искусства заплечных дел мастеров, высекших меня. Их плети и розги, кнуты и бичи, шомпола и линьки или что там еще? — резцы, которыми они вгрызались в меня; боль и отчаяние, которые я испытал, действительно развили во мне какие–то небывалые свойства.

Я весь извивался, выл, холодел от боли и злобы, когда во тьме мешка меня били, мяли, стегали, как ватное одеяло. Этот бой прививал мне — вбивал! — волю быть беглецом судьбы своей и своей памяти. Чью волю привили мне? Чьей своей памяти должен я был стать беглецом? Что за свойства высвободили из этого каменного обломка, отсекая все лишнее: витиеватые байки судьбы? Ах, судьба! — медоточивая Шахерезада, баюкающая своими балясами клюющие носом разнеженные наши ягодицы, — и вдруг из этого облака грез начинают ваять памятник, кроить прокрустово ложе из колыбели сна.

Памятник кому? — Гермесу сыну Зевса? Что вы, читатель! — нам с вами, конечно.

Потирая ноющие места своего иссеченного тела, я твердо решил перестать быть Гермесом. Ничего не поделать — Гермес, герметичность, герменевтика, войны, информатика, вести, дипломатия, связи, телевиденье, секс, полупроводники или биомембраны — все это лишь вехи на пути. Герма-узелок на память, узел на ветке или веревке, а сколько веревочке ни виться, конец будет. Хороший конец ведь делу венец. Читатель, не верь ничему, а верь концу. Аминь.

***

«Аминь!» — сказал я и, как только я это сказал, я почувствовал вдруг, что диафрагма моя опустилась, и рой мыслей небесного странника наполнил меня. Теофиль убеждал меня прекратить, образумиться, не делать глупостей; умолял, грозил, просил, говорил, что я его единственная надежда и опора.

Брось, Теофиль, — когда меня высекли, где ты был? Почему допустил? Почему не испепелил на месте обидчика? Тоже будешь внушать, что мне это было полезно? Окстись! Все вы рады переложить свои грехи на другого, все вы рады прожить на чужой счет. Так не раз уже было.

Так должно было быть — ты мой бог.

Я твой бог? Взгляни-ка лучше на облако — не оно ли твой бог? Ведь оно так же недолговечно и изменчиво, как я. Взгляни на Луну, на Солнце… да что тебе Солнце! — взгляни на всю вселенную — неужели она не долговечнее меня? Взгляни, наконец, на себя — неужели ты не можешь поклоняться самому себе, — мыслил я, вспоминая Авраама, отца всех верующих.

Но может быть, я и хочу поклоняться тому, что призрачно, тому, что нельзя ухватить, что подобно вечно изменчивому потоку, что никогда не бывает равно самому себе, что никогда не бывает собой. Может, я хочу поклоняться тому, что всегда бывает чем–либо другим, чего нельзя поймать, что видно во всем, но ничем не является…

Уже поздно, мой друг, уже поздно — я стал статуей, я высечен. Ты хочешь поклоняться своему отражению в стоячей воде. Во всем ты видишь себя, но это не ты, а твое отражение. Раньше ты поклонялся потоку, неутомимый поклонник, и видел в этом потоке миллионы своих отражений, теперь увидишь только одно — меня. Я — это ты. Поклоняйся себе или уж — ничему.

Не могу!

Эх, Теофиль, Теофиль! — как же это ты, такое тонко организованное разумное существо, не можешь понять простой вещи: бога нет и стыдно поклоняться существу вроде меня. Бог должен быть всемогущ, постоянен, а я… Оставь меня в покое.

Меня не будет без тебя.

Вот и отлично.

Так постепенно я приходил к пониманию того, что за существо Теофиль. Впрочем, толком я так и не знаю, чьи это были мысли — мои или так Теофиль приходил к атеизму? — знаю только, что, после сечи, я был ужасно расстроен, усталость, апатия, лень, безразличие, боль владели мною, и мне было совершенно все равно, кто сейчас думает, кто сейчас чувствует, кто безразличен — я или мой Теофиль. Наверняка Теофиль.

Бога нет — бог стал атеистом, бог умер во мне, Теофиль уже сделал из бога абстракцию, статую, выхолощенное общее понятие, гипостазировал меня, понял мою бесполезность, отбросил меня, вынес за скобки, сократил, осознав всю бесплодность меня, — сам исчез, преодолел свое прошлое. Ибо, читатель, — наверное, все-таки он наше будущее (как я и думал) — будущее нашей цивилизации, ищущей в своем прошлом новых жизненных сил. Он нашел в нас лишь смуту, поток, и он жил в наши дни этим быстрым потоком, а потом осознал, что наш бог — это он (его прошлое), его мутный поток. Он увидел, как этот поток останавливается в нас, когда мир (этот наш Теофиль) берет в руку плеть, чтобы выучить нас, чтобы высечь из нас себе статую, памятник, память. Память о прошлом, которое только так и можно преодолеть — остановить, высечь (как Ксеркс Гелиспонт), задержать его бег, обогнать его, отменить, уйти вперед, позабыть, избавиться от него, как от кошмарного сна, — избавиться, истолковав…

Продолжение