Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

«Розы нет. Шоколадка ушла» – с раздирающей ясной горечью проснулся Васька Цесарский во втором часу пополудни. На душе пустыня, во рту медведь ночевал, в голове ныли неподвижные мелкие мыслишки. Он крепко потер лоб и затылок. «Но почему она болит, в ней же кость?» – подумал он.

Полуодетый и босой, прошлепал по пятикомнатной квартире. На столе в столовой объедки и опивки поминального вечера. Засиделись допоздна. Занимая центральное место на стене, над столом висел писаный маслом с фотографической карточки портрет отца Василия, генерал-лейтенанта артиллерии Терентия Цесарского, погибшего десять лет назад. Он руководил на Ямале испытанием «взрывающего устройства», способного растопить в атомно-водородном пекле Данию, а заодно Голландию. Наблюдательный пункт в бункере поместили в двухстах километрах от эпицентра взрыва. То ли в расчеты создателей–проектировщиков вкралась досадная ошибка, то ли «взрывное устройство» шарахнуло в вечной мерзлоте и в небесах так, что бункер вместе с госкомиссией и генералом испарился. Во время торжественных похорон на Новодевичьем на пустой гроб была положена генеральская фуражка с черным околышем. На портрете Терентий Цесарский был изображен в генеральском комбинезоне, опершись о корпус вездехода с устремленным вверх веером ракет. Серые в карюю крапинку глаза чуть насмешливо прищурены: «Опохмеляешься, сынишка?» Васька вялой кистью махнул на портрет.

Смерть отца он перенес без надрыва – слишком они были разными… (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Половину своей короткой жизни человеческий род проводит во сне. Но чтобы небытие не казалось скучным и пресным, мозговая машина с незапамятных времен научилась показывать сны. Куда бодрствованию до ночных видений… Я знавал человека, который наплевал на дневную реальность и мог по своему вкусу вызывать любые сны. Особенно любил порносны в космическом пространстве. Стоит ли просыпаться?

Отец Михаил любил поспать после обеда. Во сне привиделась жена–математичка Людка с доктором математики Куцом в непотребных действиях. Марк проснулся и стал трезво думать. Московские приятели давно намекали, что у Людки и этого Куца друг к другу серьезные намерения. Сан Марка тяготил Людку и вредил ей, ее перестали пускать в загранку, пресеклась карьера. В Бога Людка не верила и верить не желала. Коли нет связи духовной, нет и телесной, подумал Марк. Мысль понравилась. Марк стал думать о себе. Ему уже под сорок, семейная жизнь оборвалась, плоть, как ни укрощает он ее, требует свое, а случайные связи богопротивны. Как–то сама собой на ум пришла Ксения, прислужница в церкви. Лицом и станом пригожа, истинно верующая, с молочно–нежной шеей. Правда, Ксения терла в баньке мохнатую спину главного казначея Патриархии отца Лаврентия… Но чего не совершишь ради служения высоким слугам Всевышнего. Марк опустил босые ноги с узкой жесткой кровати.

Он жил в двух шагах от церкви в домишке Якова Купавина, безногого инвалида третьей группы. Яков попрошайничал по дальним электричкам, пьянствовал у пивных ларьков и в забегаловках с такими же инвалидами времен Отечественной воины и дома, в своей каморке бывал редко. А когда появлялся, держал себя тихо и пристойно – к отцу Михаилу относился уважительно, хотя в душе посмеивался. Марк жил на чистой половине. На подоконниках зеленели и цвели в горшках живые цветы, в углу уютно мерцала икона Богородицы в сияющей ризе, писанная еще до раскола, перед ней теплилась лампадка. Иконой Марк дорожил особенно. Старые часы-кукушка над пузатым комодиком откуковали три раза. Во входную дверь постучали костяшками пальцев. Марк пригласил войти. Неожиданным гостем оказался Всеволод:

– На минуту, Марк.

Отец Михаил поморщился – он не любил, когда его звали Марком. Пододвинул кресло, обитое вытертым зеленым плюшем. Не раздеваясь, Всеволод присел на подлокотник, вынул зеленую пачку «Данхила»:

– Прошу.

Марк бросал курить, на людях себе не позволил, но дома иной раз в одиночестве баловался. Не удержался и взял сигарету. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Прозрачным сентябрьским вечером мы с Колькой Колдуновым оборудовали мой Джип электроснастью. Ставили фары, подфарники, задние фонари, мигающие и немигающие. В отцовском доме разливался обед, переходящий в ужин. Хлебосольный Иван Головин созвал кинобратию «на пирожки» отметить запуск – или окончание? – нового шедевра. Кроме пирожков тети Аси, стол ломился разносолами и выпивкой. К тому же явился сын от второй жены – следы ее потерялись – Томас Евдокимов, журналист–международник. Томас, а попросту – Трофим, покрытый колониальным загаром, с полуофициальным юмором рассказывал о событиях в Эфиопии. Как «наши ребята», парясь в пекле до солнечного удара в танках Т–160 и Мигах –26 приводили в чувство и приучали голо-черно-жопых сопротивленцев к эфиопскому реальному социализму. Томас приехал к отцу в свеженьком «Форде–таунусе» цвета пустыни.

А мы с Колькой, покончив с электроснастью Джипа, усевшись на старых бревнах у гаража, пили водку из одной кружки, закусывали тетиасиными пирожками, смеялись и трепали языками всякую чушь, которую и чушью не назовешь. За трепом не заметили, как появилась колькина Лушка, обутая в «гвоздики» на длинных, покрытых золотистым пушком ногах.

– Коль, а Коль, – произнесла она сочным контральто в средней октаве, – домой когда? Нутрий пора кормить.

– Не сдохнут. – Колька выхлестнул в себя сто пятьдесят из кружки. – Не сдохнут нутрии. Пирожок возьми.

– Ты ей водки предложи, – говорю я. – Пирожки без водки – не пирожки.

Колька вытер о засаленные портки кружку и плеснул туда пшеничной. Лушка выпила, как воду, и двумя пальчиками взяла пирожок. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Под потолком синичка–гаечка вежливо прочирикала «чуик–чуик–чуик». Откуда бы ей взяться? Все форточки закрыты. Открываю окно и выпускаю приветливую пичугу на мартовскую волю. Вижу, от ворот к гаражу, по подкисшей от вялого мартовского солнца дороге проползла «Волга». Колька Колдунов, автомеханик с ЗИЛа. Выволок из кузова и багажника два кособоких мешка и свалил в гараже. В моей «тачке» полетел движок, поплавились подшипники и шатун выбил цилиндр. На то и техника, чтобы в ней что-то и зачем-то выбивало. «Что латать старое сратое железо, – сказал Колька. – Я тебе новое поставлю». И поставит.

Он начал с того, что шестнадцатилетним подростков приглядел на свалке под обрывом ржавый остов ИЖа. Подобрал и прикупил работающие железки, и отполированный скелет ИЖа загремел мотором лишь для того, чтобы к воющему восторгу таких же подростков загнать его на полной скорости в пруд и покорить воображение красавицы–девчонки Лушки Зверевой. Лушка, Лушка…

В гараже серебристо поблескивал серым стенам отцовский «Мерседес» 220S и стоял мой «Виллис» эпохи Второй отечественной, списанный с «Мосфильма» за безнадежной ненадобностью. За год «старое сратое железо» Колька превратил в бегающую игрушку. Всем мастерам мастер.

Он сидел на мешках, с опущенной головой в кожаной шляпенке, и выставив ногу в джинсине, плевал на носок ботинка. Я заинтересовался его позой и настроением. Он приподнял подбородок. Глаза мутные от муки:

– На брата Сашку похоронная пришла от… – он запнулся – из Афганистана.

Молчу. Вспоминаю брата Сашку. Всегда – без причины – веселый, по-комсомольски послушный и готовый выполнить «любой долг», когда угодно и где угодно. Спрашиваю:

– В цинковом гробу пришлют?

Он вскинул лицо вечного подростка – таким он будет до старости. По-собачьи обнажил угол рта:

– В деревянном. Цинка не хватает. – У дверей гаража кивнул на мешки. – Там движок. Потом.

Кривой походкой дошел до «Волги». В серо-колком талом снегу от задних колес оставалась мокрая колея, о борт билась крышка багажника. На покрасневшем пористом стволе сосны с сияющими янтарем каплями смолы превесело работал дятел. Песенка–трель, частая, как дробь автомата… Нет, далеко автомату до трелей дятла.

Между мной и Колькой Колдуновым – странная веревочка. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Я люблю просыпаться в этом доме, сложенном из темно-серебристых, тронутых временем, бревен. Люблю, когда сквозь высокие, от пола до потолка, окна льется утренний свет. Светло и просторно. Промытые сном глаза вновь узнают тысячу раз виденное протертое кожаное кресло с латанными-перелатанными подлокотниками, торшер, камин с серым вчерашним пеплом в глубоком зеве. А по правую руку – древнего цвета прямострунный рояль непонятного века, с разболтанным звуком. «Подготовленный». Васькиных рук работа. Он понавесил на струны разной толщины болты и гайки, отчего из рояля вышибаются бойко-звонкие, с хулиганской хрипотцой звуки. Васька обожает играть на нем регтаймы и забытые шлягеры, разухабисто нагло, в стиле «ханки–тонк». Рядом с прямострункой раздвижной стол петровских времен, купленный у разорившегося алкоголика. Сплю я на диване пугающих размеров – поперек укладываются с ногами шесть человек. На нем множество различных глупых полочек и башенок. Издали он похож на средневековую крепость. Старая мебель полна времени и запахов. На нее хочется смотреть и можно без конца думать.

Разогрев Чену овсянки – он не переносит холодной овсянки, а кто ее переносит? – подумал и о себе. Но в холодильнике лежали плохо съедобные позапрошлые остатки. Тетка накормит.

Высокое солнце доедало остатки мартовского остро-ребристого, серого снега. Вокруг яблонь образовались проталины в серой, как спутанные волосы, траве. Воздух нежно насыщен запахом зеленого арбуза. Кривая, хрустящая под шагами ночным ледком дорожка привела к темнеющему двухэтажному срубу. Дом отца.

Дом был построен в середине 30-х годов в памятную эпоху всенародного подъема и великого избиения. Думать не думали, что у русской нации окажется столько внутренних и тайных врагов, но они оказались… На вооружение был поднят лозунг основоположника социалистического реализма Максима Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают». (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

В гостинице, в пятом часу утра, я вскакиваю от всеподавляющего гласа воздушной тревоги. Повисший, безнадежный вой оповещает о войне. Но для войны время еще не приспело. Гляжу в окно.

По мостовой, в белых распадающихся столбах метели скакали красные кони с горящими глазам. Опамятываюсь – не кони, а пожарные машины с зажженными фарами. Спешите, спешите…

На заре мы с Германом отправляемся на вокзал за билетами: пропустишь зарю – пропустишь билеты. На Ленинском проспекте, продуваемом ледяной вьюгой, у гастронома послушно вытянулся грязный хвост очереди.

– За чем давимся? – спросил Герман праздным голосом.

Из очереди ответили:

– Кости будут давать.

– А, может, и не будут.

– Становись.

– С вечера говорили, что будут.

– Говорили – значит, будут.

– А кто слышал, что говорили?

– Никто не слышал.

Смотрю на сизые, скукоженные лица, закутанные в платки и шапки. Терпеливые, покорные.

– А вы бы стекла побили, а завмага – на фонарь, – вдруг брякнул Герман хулиганским голосом.

Замершие глаза под платками и треухами вдруг забегали:

– Ты – что?

– Ишь какой… Офонарел?

– Не похмелился?

Мы отошли.

– Посоветовал? Подкинул идею? – говорю я Герману.

У Германа болезненно дернулась щека.

– Сам не знаю, с чего. Со зла, ё–маё. – Оглянулся на черный хвост очереди на белой, снежной панели у серого гастронома. – Эти до усрачки жируют на банкетах, а народу… Эх, ё-маё…

– Довыступаешься, – говорю.

На вокзале, у касс уже сбилась непробиваемая толпа-очередь. Кто? Куда? Зачем? А в никуда. Стой покуда ноги держат. До закрытия. Заночуй на лавке и снова стой. В мраморной высоте булькал репродуктор, выплевывая жестяные слова: «От-меняется. От-меняется». Куда? Билет куда-нибудь – это миф, как и все остальное. Разумнее всего оставаться на месте, тогда и билетов в кассах навалом. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь.

Протрезвев и потому соскучившись, красноярцы двинулись обратно к столам. Не выходя из умилительного состояния, босс произнес чувствительное слово, напутствуя молодых на «долгую брачную ночь», и отбыл с товарищами. У сибиряков просветлели лица и появилась уверенность в жестах. Отодвинулись надоевшие водочные рюмочки и алкоголь полился в стаканы и фужеры, и соскучившиеся руки стали нащупывать женские колени и то, что выше. Крепли голоса, гогот, писки и щекоточные смешки. Свадьба набирала силу.

– Роза! Розочка! – надрывается сквозь гам невеста. – Иди к нам, лапушка!

– И музыканты, – рявкает жених–биатлонист.

А Афанасьев манит пальчиком:

– Седайте, други, седайте.

Сели. Розу, с поклонами и целованием ручек, усадили по правую руку биатлониста.

– Горрька–а! – обрушилось дружное и с присвистом. Но вышел конфуз. Вместо того, чтобы чин-чином приложиться к невесте, жених мощным рывком отрывает Розу от стула и сильнейшим засосом впивается в ее губы. Под восторженный рев и крики:

– Жуй ее, Валера, жуй!

– Оставь черненький кусочек!

– На закусь!

Упершись локтями в крахмальную грудь биатлониста, Роза вывернулась, утерлась, Валера в добродушии развел руки:

– Извини… Ну, извини. От всего коллектива, от души. Невеста рассыпалась смешком:

– И мне – роздых… (далее…)

О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь.

Мне нравится играть в этом кабаке. Люблю его добротный модерн ушедшей эпохи, бесконечно высокий потолок из мутно зеленого стекла, отчего в жаркие солнечные дни в зале прохладный полумрак, люблю бассейн с печальным шорохом фонтана.

Фонтан овеян легендами. До Великой Отечественной в нем купались нагишом в алкогольном изумлении прославленные артисты МХАТа, а Тарханов подавился золотой рыбкой, отчего едва не помер. Отсюда на пари – тоже, конечно, пьяные и голые – направились Утесов и Смирнов-Сокольский, чтобы в таком виде дойти до Петровки. Но их остановили у памятника Островскому удивленные милиционеры в белых шлемах. Отсюда в последнюю дорогу на Ленинградский вокзал ушел Есенин… В Великую Отечественную, резвясь под струями, американский летчик потопил другого летчика, англичанина. И теперь после поддачи, в душной танцевальной толкотне кто-нибудь из иноземцев – один или с дамой – непременно сбрыкнется в воду через мраморный бортик.

Наших сюда стараются не пускать. Нечего тут нашим делать в прохладном зале из мутно-зеленого стекла и пялиться на интуристов, развалившихся в свободных иностранных позах на полукруглых диванах.

Ровно в семь вечера швейцар и вышибала дядя Миша, поблескивая единственным золотым клыком, вешает на обратной стороне двери из хрустального прозрачного стекла злую табличку «Свободных мест нет». Допускаются старые знакомые и те, которые, с точки зрения дяди Миши, имеют соответствующий вид и выражение на лице, и «собачки», девушки свободной жизни, отмеченные привлекательностью, молодостью и вежливыми манерами. С них Миша неукоснительно взимает дань.

Что говорить, всем кабакам кабак. Не потянет из кухни нарпитовской вонью. Ароматы нежно гастрономические, с примесью пряного дыма виргинского табака, на белейших скатертях каменные пирамидки накрахмаленных салфеток, официанты, ухоженные молодцы в черных парах, не зарычат собачьими голосами «женшына, говорите, мушшына, говорите», а, в услужении склонив головы, прошелестят «Что угодно» (мистеру, месье, сеньору, герру) и будут с терпением ждать, не переминаясь, покуда мистер, сеньор, месье или герр закажет желаемое, и в бокал нальют свежий боржоми, и спичку к сигарете поднесут. Как Коля Щукин, мой друг детства.

Я люблю играть в этом зале. Ровно в восемь на эстраде располагается наша скромная банда, и пианист – Васька – хрипловатым баритоном говорит: «Добрый вечер, уважаемые гости, эстрадный оркестр под управлением Василия Цесарского начинает свое выступление. Надеюсь, мы доставим вам удовольствие». И мы начинаем. Когда в ударе, всерьез берусь за свою трубу и довожу толпу до экстаза, до визга. Тогда им не до тряски, вихляния задами и бюстами. Тогда они с разинутыми ртами и ушами прочным стадом окружают эстраду. Уж я поддаю им жару и сам горю. Не выразить словами, когда весь сам превращаешься в звук. Звук родится раньше слова. (далее…)

Автор «Блюза бродячего пса» – драматург и сценарист Олег Николаевич Стукалов-Погодин (28 апреля 1928 г. – 26 августа 1987 г.).

Литературную деятельность он начал в конце 50-х годов. Пьеса «Карточный домик» 1960 г., в которой дебютировал Андрей Миронов, шла по всей стране. Потом занимался исключительно кинодраматургией. По его сценариям были сняты фильмы «Хождения по мукам» (13 серий, 1974 г.) и «Николо Паганини» (1981 г.) Писал под псевдонимом «Олег Стукалов», чтобы отстраниться от отца, который использовал псевдоним «Николай Погодин».

«Блюз» был начат в конце 70-х. Писался урывками. Жанр автор определил как «сочинение» – имея в виду, прежде всего, музыкальное произведение, джазовую импровизацию, по законам которой текст и построен. Опубликовать «Блюз» при жизни он не рассчитывал. Закончил писать незадолго до смерти и, пока были силы, работал над редактурой. После смерти отца я пробовал опубликовать сочинение в журналах, но безуспешно. Лучшую рецензию я получил из «Знамени». Рецензент Александр Рыбаков отметил, что автор «не переосмыслил общую концепцию в соответствии с периодом гласности, открытости». Действительно, не переосмыслил. Автора в это время уже не было в живых.

Федор Погодин

Начать чтение «Блюза бродячего пса»