Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

В доме отца зазвенела радость. В Насте проснулся заложенный инстинкт домоводства. Она до совершенной прозрачности перемыла все окна, перестирала и выгладила гардины и занавески, до естественного блеска оттерла железную лестницу, ведущую на второй этаж. Отец ходил помолодевший, просветленный и с неверящими глазами целовал свое живое сокровище куда попадут губы.

Тетя Ася не могла наглядеться на огонек счастья, осветивший дом, и одарила Настю мексиканской шалью.

Отец запер ворота и велел не допускать – его нет и не будет. К истерично надрывавшемуся телефону не шел, отрекся от мира и от всего, что о нем напоминает. Но Томас все-таки проник. Приехал на своем Форде-Таунусе. На лице, покрытом колониальном загаром – раз и навсегда застывшая маска веселой снисходительности. В подарок отцу привез тончайшей работы афганский ковер.

– Молодоженам, – сказал он. – В жизни не мог подумать, что ты еще раз женишься, да еще на молоденькой.

– Что же мне, со старой кочергой целоваться? – улыбнулся самому себе отец.

А мы с Настей работали в саду – окапывали яблони. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Благодаря мощной протекции супруга Лу взяли на телевидение в программу «Время». С завидным дарованием освоила свою роль: если речь шла о враждебных происках стран капитала против «мира и прогресса», ее голос звенел осуждающе, с нотой презрения – «Израильская военщина топчет многострадальную землю Ливана», если сообщал о достижениях нашей родины и стран социализма на полях, фабриках и заводах, голос достигал патетических нот, в зависимости от достижения, некрологи читались с умеренно мужественной скорбью. Прелесть, а не Лу.

После обычных обязательных «как-ты-живешь», «а-ты-как-живешь», речь переметнулась на родственников,

– Что поделывает супруг? – спрашиваю.

В голосе Лу нотка презрения:

– Третий день над статьей сидит, пригвождает к позорному столбу американского президента.

Улыбаюсь:

– Ему не привыкать.

– Как отец? – спросила Лу.

– Женился.

Лу едва не выронила чашку с кофе.

– На ком женился?

– На девчонке. Беленькая, смазливая в меру, ничего себе. В тот вечер она была у меня.

У Лу едва заметно дрогнули белые веки.

– Тот вечер помню, а ее… Верно, польстилась на дачу, машину, положение. Хищница.

– Пути браков неисповедимы. – Смотрю на нее. Бело-розовая кожа плотно обтягивала безупречный лоб, четкий носик, круглый подбородок, высокую шею. В ушах крохотные жемчужные серьги. Вспомнил всю ее в своих руках, почувствовал спокойное волнение. Наши взгляды тесно встретились. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

В тот же вечер мы ехали из Шереметьева после проводов Германа в Швецию. Он все-таки женился на Ульке, их честь по чести расписали в загсе – потеря какого-то там барабанщика не сильное потрясение для государства.

Прощание вышло тягостным. В ресторане была опорожнена не одна бутылка. После чего раскисший до слез Гера доволокся до таможни. Шумно и слезливо расцеловал нас и с расхлябанной храбростью прошел за стеклянную перегородку. Таможенница, красотка в форме, до нитки перебрала Улькины вещи, ничего недозволенного не нашла и с брезгливой гримасой принялась за Германа. Серо-стальными глазами тщательно изучила Германовы документы и велела открыть истертый чемоданишко. В нем обнаружились две барабанные палочки.

– Это зачем? – недоуменно спросила таможенница.

– На память, барышня, – хлюпнул носом Герман.

Держась за Ульку, как за спасение, обеими руками, доковылял до пограничной зоны, нетвердым жестом сделал нам ручкой, и больше Германа мы не видели.

Штисс оглянулся на таможню:

– Жалкий ручеек эмиграции. А если приоткрыть шлагбаум…

Нас осталось трое… я, Васька и Штисс. Еще раньше покинула нас Роза. Она сошлась с группой «Ревущие гитары» и отправилась бродить по мутным углам нашей необъятной родины. А теперь вот – Герман… Мы грустно договорились не расставаться в тот вечер – помянем музыкой Геру – и отправились ко мне. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

В этот час в «Национале» было не людно – завтрак кончился, обед не начинался. До шестидесятых годов в нижнем этаже гостиницы располагалось кафе с уютными дубовыми панелями, столиками на двоих с настольными лампами под зелеными абажурами. Потом кафе превратили в ресторан в советско-купеческом духе.

На глаза Ивана Николаевича набежала грустная тень. Бывают ли веселые воспоминания о прошлых днях, о людях, населявших эти дни?

За столом у окна сиживал Юрий Карлович Олеша, космато взъерошенный, смахивающий на обтрепавшегося безработного гнома. Он шумно пережил короткий миг нестойкой славы, быстро впал в немилость – когда талант в милости? – и незаметно доканчивал свои дни за кофе с коньяком, тонко ироничный и саркастический. «Укажи мне такую обитель, где бы русский талант не стонал» – говаривал он. Жил Олеша на непостоянные подаяния именитых друзей – морщились, но давали – и на грошовые гонорары по редкому случаю.

Иван отчетливо помнил, как Юрий Карлович появлялся в кафе в час открытия, усаживался за свой постоянный столик у окна с видом короля без королевства и вскидывал колючие глазки к потолку. К нему тотчас подходила Вера, еще не старая и уже не молодая официантка. Вера была преданно и молчаливо влюблена в своего кумира.

– Что будете кушать, Юрий Карлович?

Юрий Карлович медленно втягивал голову в плечи:

– Нынче я гол, как церковная крыса, голубушка.

– Значит кофейник кофе, сто грамм коньяку и омлет с ветчиной?

– Сто пятьдесят грамм и омлет без ничего, – поправлял Олеша и с царственным жестом добавлял: – Присовокупи к долгу. В хороший день отдам, голубушка.

– Отдадите, Юрий Карлович, отдадите, – твердо не верила Вера.

Минутой позже за столиком появлялся Веня Раскинд, небольшого росточка еврей, остро пахнувший человечиной и невесть когда стиранной одеждой. Он жил в кафе от открытия до закрытия, там и брился, нося для этого в школьном портфельчике без ручки мыльце, помазок и бритву. «Все свое вожу с собой» – говаривал он. Вера его не любила. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Миновав проходную – вахтер взял под козырек, провожая Ивана Николаевича – серебристо-серый Мерседес остановился у желтого производственного корпуса, «Генштаба» ведущей фабрики киноснов.

Сколько в этой желтой цитадели похоронено несбывшихся ярких начинаний, замыслов, увядших надежд, судеб, не пробившихся через тусклый сорняк посредственности, Кощеевой руки соцреализма. Чертополох торжествует и по сей день.

«И я приложил к этому свою руку», – с четкой горечью подумал Иван Николаевич.

Он уверенно шагал по лабиринтам коридоров студии, а на ум пришли слова Александра Довженко: «На Мосфильме есть места, где не ступала нога человека». Если б серо-асфальтовые стены могли говорить, то слышались бы стародавние и каждодневные слова:

«Запустят или не запустят – вот в чем вопрос».

«Кого запустят, а кого и не запустят».

«Творческое содружество с режиссером – грабеж».

«Коррупция. А коррупция не грабеж. А грабеж – не коррупция».

«Благодари Господа, что в титрах остался».

«Что снимаем, шеф?»

«Дефектив».

Не успел Иван Николаевич объявиться в объединении, как по редакторским кабинетам пошел мышиный шорох:

«Сам объявился».

«Какое настроение?»

«Улыбчив, но не в духе».

Директор объединения Евсей Михайлович стал перебирать бумаги. Нина Петровна оставила телефон и тщательно подкрасила губы. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Зеленый светлячок, подсвечивавший звукосниматель тускло отражался в поднятой лакированной крышке «Грюндига». Бархатные, глубокие стерео-звуки 45-ой симфонии Моцарта обволакивали кабинет Ивана Николаевича, создавая иллюзию домашнего концерта. В окна порывисто скребся дождь, прозрачно-серебристая, бесхитростная мелодия убаюкивала взъерошенные нервы. Иван Николаевич в полудреме лежал на тахте.

Голливудское наваждение мало-помалу проваливалось в небытие. Небыль, небылица, иначе не назовешь. Ивана вдруг поразила мысль – он даже привстал: а если б он наяву, в реальности снял бы ту страшную сцену в кремлевском банкетном зале и нескончаемый проход солдат-призраков как обвинительный акт генералиссимусу, который без тени жалости с восточной жестокостью гнал в кровавую топку войны миллион за миллионом. Победа давалась жестоко. Значит, о подобной сцене он независимо от себя думал? Откуда такие неосознанные мысли, из каких глубин могли подняться у него, плоть от плоти советского режиссера? И каким образом его подсознание нашло зрительное воплощение на экране? На этот вопрос Иван ответить не мог и поставил на нем решительный и окончательный крест.

Взгляд ненароком упал на фотопортрет жены, и в памяти отозвался облик девушки на диване в столовой. Одно лицо. Сумасшедшее сходство. И сходство ли?

«А не обратиться ли вам к психиатру, Иван Николаевич?»

Иван оперся на руку, скривился в усмешке: «После старости пришедшей был припадок сумасшедший». Сумасшедший не сумасшедший… Судьба заговорила. А раз заговорила – молчи и не перечь. Что будет, то и будет, будет, не будет… Дальнейшие рассуждения о неисповедимости путей судьбы прервались перестуком женских каблучков по железной лестнице.

«Пожаловала», со скукой подумал Иван и сильным движением сбросил с тахты ноги. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

В Шереметьево таможенник, зеленовато-бледный лейтенант с глазами серны, едва взглянул на паспорт Головина – «С прибытием, товарищ режиссер» – и рассматривать его тощий саквояжишко не стал. Головина встретил шофер Пашка Волков, приземистый кривоногий малый с черными и плотными, как войлок, волосами.

На фоне мартовского темно-зеленого ельника метались в беспорядочном движении снежные мухи, садясь на асфальт дороги, обращались в грязь. По окружной выехали на Минское шоссе.

– Ну, как там Америка? – без любопытства спросил Пашка.

– Стоит, не падает, – сквозь щеку процедил Иван Николаевич.

– Передают – безработица у них жуткая и жрать нечего.

– Каждый первый безработный, – бледно усмехнулся Иван Николаевич.

Пашка скосил глаз на неживой профиль хозяина и больше вопросов не задавал.

Проехали поворот, едва тронутый весенним дыханием лес. У чайной Иван Николаевич велел остановиться.

За стойкой у пивного крана бесформенным монументом возвышался Гаврила Колдунов. Багровые щеки и тройной подбородок обвисли складками. Казалось, из лица его выпустила, как из тугой шины, воздух. Растянул широкие серые губы:

– Забыли вы меня, Иван Николаевич, совсем, то есть, забыли.

– Вспомнил и соскучился, – теплым голосом ответил Иван. Спросил сто пятьдесят водки, кружку пива и кусок вареной колбасы. Залил пронзительную сивуху пивом, вспомнил вкус голливудского напитка и усмехнулся мягкими ямочками у кончиков тонких губ – дома. Обернул взгляд на Гаврилу:

– Слушай, старый, чего ты так с лица опал? Или болеешь?

Гаврила сомкнул тяжелые губы:

– Сынишка погиб. В Афганистане, то есть.

Иван Николаевич не допил кружку:

– Когда?

Вопрос был глупый. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Различаю розовый зал с колоннами в многоцветной мозаике одежд: смокинги белые, зеленые, бежевые, темно-красные, фраки и лохматые свитера мешались с женскими цветами-платьями. Официанты обносили напитками, раскатисто гнусавый американский говор, всплески женского смеха.

Голливуд – точно обозначилось в сонном мозгу. Голливудцы вели себя непринужденно, с веселой простотой. Не надувались и не пыжились друг перед другом, чувствовали себя хозяевами в доме, хотя бы внешне. Наши – пятеро, включая отца – в безрадостно черно-серых костюмах держались обездоленной кучкой и тревожно шептались, ерзая глазами – не подслушивают ли. Пили, что подадут. У отца было оглушенное выражение, как у боксера после нокаута.

Поверх голов, лаково-черных, ухоженно-белокурых, зеленых, подсиненных в розовом зале стелилось прозрачное марево и, как тающий сигаретный дым, под сурдинку звучала музыка. На низкой полукруглой эстраде пятеро пожилых, с проседью негров в красных курточках негромко полоскали вечно неумирающие шлягеры Гершвина, Берлинга, Кола Портера.

Все вижу с фотографической четкостью жесткого объектива:

Как в негритянской паузе из сигаретного дыма на эстраде возникаю я. В чем был – в серых брюках и в синей шерстяной рубахе, в откинутой руке – труба. Музыканты в красных курточках и ухом не повели при моем появлении, будто так и надо. Лишь мулат в синем фраке с широкими лацканами дружески блеснул улыбкой и в незаконченном жесте поднял руку над «Стенвеем». Я киваю ему. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Левка вывалил из кожаного мешка на ковер джин, виски, тоник, греческое светлое вино, полукилограммовую банку черной икры, крабы и початый блок «Пел-мела» без фильтра. Я присовокупил свою ресторанную добычу: холодную телятину, свежие огурцы, помидоры и лук.

У долгоногой брюнетки зашлось дыхание:

– Ты глянь, Насть!

– Небось, такую выпивку с закусью и во сне не показывали, – осклабился Герман.

– Не показывали, – согласилась длинноногая и жадными пальцами вцепилась в «Пел-мел».

– Накрывайте на стол, бабоньки, – ласково сказал Васька.

Улька смотрела на просвет греческое вино:

– О-о, грисс…

– Нагрызешься. – Герман похлопал ее по заднице. У них вполне современные отношения.

Придвинули к дивану петровский стол. Сколько он помнит – ох, друзья мои. Отхожу к роялю и набело переношу с листков сочинение. Делаю партию Ваське. Подошел Герман, скосил глаза – он-таки выучился читать ноты – долго читал, шевеля губами, длинно присвистнул.

– Классный номер. – Отбросил со лба волосы. – Устроим нынче «джем сейшен», забалдеем для души. – И вдруг поцеловал меня в щеку. – Умница. (далее…)

Продолжение. Предыдущее здесь. О «Блюзе бродячего пса» и его авторе – здесь. Начало «Блюза» – здесь.

Упомянутый Леви Фельдман был аккредитован в Москве как журналист газеты «Балтимор Сан». Корни его родословной остались в Гомеле – каждая человечья особь, какой бы она ни была, имеет свою родословную, даже о ней не подозревая. В начале века портной Мойша Фельдман пострадал от погрома. Пьяные чуйки с кожевенной фабрики, воодушевленные народным призывом «Бей жидов, спасай Россию!» разгромили его домишко, растоптали его швейную машинку «Зингер», а у самого Мойши вырвали бороду. После разбоя и унижения Мойша решил сменить отечество на другое, где не топчут швейные машинки и не возят по полу евреев за бороду. Он перебрался с семьей в Соединенные штаты и осел в Лос-Анджелесе, но портняжничать не стал. Он сверхъестественным чутьем почуял, что наивное, полукустарное производство Голливуда со временем превратится в киноиндустрию. А где зрелищная индустрия, там и парфюмерия, рассудил он, и, рискнув, открыл маленькое дельце.

Риск оправдался с лихвой. Мойши давно нет в живых, а его дельце разрослось в процветающую фирму с миллионным доходом. Правнук Леви не пошел по стопам капиталистов – парфюмеров, деда и отца, а закончил Гарвард и ринулся на тернистое поле журналистики. В начале эры «упадка нравов» он ухватил за рога золотоносную тему «сексуальной революции» и разрабатывал ее отнюдь не умозрительно, а подогреваясь практическим опытом. Его красочные репортажи и очерки приводили в восторг юное поколение американцев обоего пола, а пуритан – в негодование. Но секс-революция довольно скоро выдохлась в рутину – все революции вырождаются в рутину. Неугасимый взор Леви обратился к другим социальный потрясениям – к войнам за «освобождение» на Ближнем Востоке.

Первая еврейско-арабская война застала его в Тель-Авиве. Он описывал ее не отсиживаясь в каком-нибудь еврейском баре, а с передового края. Его красочные репортажи и очерки приводили в восторг американских и европейских читателей, в особенности еврейской национальности, а фоторазворот «Где противник?» – безбрежная пустыня, усеянная башмаками и сапогами гоев – принес Леви славу репортера–журналиста номер один. (далее…)