Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Мы ехали в основном молча, и я не мог понять, куда мы едем, зачем и что это значит. Всякий разговор у нас обрывался в зачатке, две–три реплики, сказанные без всякой связи, перекрывались музыкальными паузами; снаружи, как слайды, менялись картины. Я не видел цели и смысла в нашем движении и уже начал подозревать за всем этим сон. Действительно, сейчас пели «Confutatis», а, сколько я помню «Реквием» Верди, с начала его до этого места должен пройти почти час — мне же казалось, прошло пять минут.

Когда машина, сделав почти круг по кольцу, пошла спускаться рядом с Самотечным мостом, чтобы пересечь бульвары низом, дама вдруг как–то задвигалась, потом откашлялась, как бы решаясь на что–то, и вот сказала мне:

— Вы не слишком–то серьезно относитесь к своей судьбе… (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Все мне всё время что–то предлагают — докучают какими–то глупостями. Сверчок–то, пожалуй, буквален, он, пожалуй, действительно хочет сказать, что избежать всяких там бенедиктовых можно одним только способом — то бишь покончив с собой. Перебежим в иной мир и будем им неподвластны! И бенедиктовы сами собой все без нас передохнут… Стезя «самых спокойных людей на земле» — онанистов. А вот кто–то другой еще может понять этот побег как некий символ: мол: не будем сотрудничать, станем мертвецами для товарища Бенедиктова в каком–нибудь там переносном смысле, убежим от него в «царство мертвых» (в «офсайт»), поставим себя в «положение вне игры». Тоже глупость! — кому вы хотите испортить игру? — ведь себе… (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Прошел час. Я лежал на спине с закрытыми глазами, пустив на самотек свои мысли, прислушиваясь к блуждающим болям: в желудке, в печени, в суставах. Наконец от всех этих мыслей и воспоминаний у меня разболелась голова. Все боли стянулись в одну только точку под черепом — в то место, над которым соединяются лобная и две теменные кости. Там, внутри, как бы что–то пробивалось на поверхность: стучало, рвалось, нажимало, и голова просто сама собой раскалывалась под этим напором. Я лежал и слабо стонал — не в силах шевельнуться, не в силах стерпеть эту раскалывающую черепную боль. Звонил телефон — я не мог поднять трубку. Я плавал в зеленоватой толще боли среди слоистых ее побегов и взлетающих лопающихся где–то вверху пузырьков. Звонил телефон, а я не отвечал. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Согласитесь, что очень много странного все–таки в этом последнем визите Бенедиктова. И во–первых — зачем ему понадобилось мое самоубийство? Ну хорошо: предположим, это месть за то, что я дал ему в морду. Пусть так, читатели, — предположим, хотя, знаете ли, это совсем какая–то ерунда — не таков человек… С другой стороны, может быть, он догадался, что я знаю нечто о его причастности к смерти Смирнова? Или, может быть, я много знал о его политических амбициях и теперь, когда я вышел из–под контроля, меня необходимо убрать? Но все это тоже вряд ли — что уж такое я знал? И потом, если действительно Бенедиктов завладел теми птичками, с которыми, вы помните, мы имели дело в самом начале, он мог бы поступить со мной проще: примерно как я с Геннадием Лоренцом. Возможно, все его прошлые разговоры со мной (вот те, где я должен был стать в основу чего–то и взять на себя бремя будущего), — все эти разговоры заранее предполагали мое самоубийство, готовили из меня жертву, и убивать птичку в таком случае было бы просто бесполезно — ибо здесь ведь нужна (религиозно–нравственное соображение) моя добрая воля. Но зачем ему эта записка — «никого не винить»? Как документ, что ли, удостоверяющий мою добрую волю? Но кому нужно такое удостоверение? Не милиции ведь! Может быть, тарелочникам, у которых мы были и которых Фал Палыч решил использовать в своих целях? Может быть, Теофилю, которого ведь тоже надо как–то обмануть? Потом, почему я должен именно прыгнуть с крыши, а не повеситься, не отравиться, не вскрыть себе вены? Все было непонятно, и никакие объяснения не удовлетворяли меня. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Теперь, чтобы уж окончательно разобраться с Софьей, скажу, что, после таких удивительных предложений Бенедиктова, я, естественно, никуда не поехал, но зато, заглянув в свой почтовый ящик, обнаружил письмецо следующего содержания:

Мой милый!

Как я хотела бы найти в тебе поддержку, мой милый, мой хороший. Я хочу кричать: люби меня, не бросай, всегда, на наш долгий век. Я боюсь никогда тебя больше не увидать. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

— Что?!?

— Ты должен покончить с собой, — повторил Бенедиктов, — И ты сделаешь это.

Интересно, как это может выглядеть композиционно, — подумал я и сказал:

— К сожалению, это невозможно.

— Мы поможем тебе.

— Но я не хочу.

— Ничего не поделаешь: тебе придется написать записку и прыгнуть с крыши.

— Зачем?

— Так нужно.

— Кажется, я вытряс из тебя мозги.

— Это не важно — ты должен и сделаешь.

— Нет. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

И я во второй раз увидал сгусток мрака, затерянный в космических безднах, и снова он пожирал вселенную, выпрастывая из пелен алчные свои псевдоподии.

Читатель, вы помните тот момент, когда средь миров я узрел своего сына от неземной цивилизации? — кровинушку мою, распыленную в беспредельности мерцающих звезд. Я ужаснулся тогда, и ужас лишил меня последних крупиц разумения: с отвращением я оттолкнул свое дитя, и бездны, разверзнув хищные пасти, надрывно хохотали надо мной.

Потом я часто думал об этом ребенке, ибо не мог понять, что он значит? Ведь все что–то значит, читатель; все соотносится со всем — это уж слишком даже пресное утверждение, но… есть ведь среди этого хаоса и очень значительные соотношения. Вот таким знаком казался мне этот ребенок. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Раздался звонок в дверь.

***

Что она, волосы себе красить решила, что ли? — подумал я, — с нее станется, но нет — что–то не похоже…

Софья взяла пачку лаврового листа и посыпала в закипающую поду. При этом она что–то шептала и делала пассы руками. Неужто колдует?

Произнося какие–то заклинания, она медленно разделась донага и распустила волосы. Наклонившись над тазом, над фиолетовым паром, поднимающимся от него, взяла ведерко с зерном и стала сыпать себе на голову. Золостистые зерна бежали по ее черным волосам и падали в таз — воистину, это было красивое зрелище, и я пожалел, что меня нет рядом.

Но вот уже ведерко и опустело. Софья подняла голову: запутавшиеся в волосах зерна горели, как звезды в ночном небосводе, глаза ее чудно блестели, и магические эти лучи согрели мне душу — я вглядывался в ее разрумянившееся над этим паром пьяное лицо, тянулся к ярким губам, ритмично движущимся в танце какого–то стиха… Казалось, с новой силой вспыхнула моя страсть. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Никогда нельзя с точностью знать, как поведет себя брошенная вами женщина. О эта надежда! — до чего только она не доводит женщину, до каких безумий и отчаянных шагов.

Но если вы думаете, что я опять буду говорить о наших встречах с Софьей, о ее слежке, о том, как я от нее отделывался, — вы ошибаетесь. Это, конечно, было! — много здесь было и смешных и грустных эпизодов, но речь пойдет не о них, ибо я повествую только о том, что прямо относится к делу: к тому странному сцеплению событий, которое привело меня к моему настоящему состоянию.

Сегодня я чувствовал себя из рук вон плохо, просто ужасно, читатель, и самое забавное, что так же плохо я чувствую себя и сейчас, когда пишу. Я с грехом пополам завершил предыдущую главу и просто не знаю, как быть дальше. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Впрочем, таких читателей, как я изобразил, наверно, и не бывает, поэтому, конечно же, никто не спросит меня, куда я дел труп Лики (Лика? — так, кажется?). Не дело читателя соваться, куда его не просят, ибо по своему смыслу (по определению, если хотите), читатель — есть существо тихое, незаметное, а может быть, и не существующее. Это только у меня читателю позволяется многое, а обычно с ним настолько не считаются, что создается впечатление, что его и вообще нет. По собственному опыту я знаю, что читателя вполне удовлетворяет бездеятельность («покорность сознанья»), и, напротив, он кряхтит и ругается, если его просят ударить хоть пальцем о палец для терпящего бедствия героя или автора. Вообще человек по своей природе читатель, так что остается только удивляться, откуда берутся книги. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Уже был вечер, прошел дождь, оставив на асфальте лужи. Мы шли мимо Моссовета, когда Софья, оборвав очередной свой рассказ, вдруг спросила:

— Пойдешь ко мне?

— Не могу, мне некогда.

— Пойдем, ну как тебя просить? Хочешь, я на колени перед тобой стану?

Я усмехнулся, и тогда она, действительно, бухнулась на колени прямо в лужу. Секунду длилась немая сцена: вот я с открытым ртом, вот Софья на коленях, вот толпа зевак, вывалившая из магазина «Дружба», — наконец я вошел в магазин, оставив Софью в луже. Черт возьми, — думал я, листая какой–то альбом на прилавке, — ну почему я не влюбляюсь в порядочных женщин? Неужели я делаю их такими? Или я боюсь любить как раз потому, что все кончается именно этим?..

Я вышел из магазина. Софья стояла у двери, вытирая платочком подол белого платья. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Интересно, как ты поступаешь в таких ситуациях, милый читатель?! Я — когда как. Иногда я сама вежливость, сама предупредительность, но — очень формальная вежливость и очень сухая предупредительность. На многих это действует отрезвляюще: женское поползновение как–то само собой вдруг отмирает и отваливается от таковой моей вежливости. Я безмятежно улыбаюсь, но ко мне не подкопаться. Я сохраняю дистанцию: все очень мило, чинно, прилично… Но Софью, конечно же, этим не проймешь — я знал, что она одним махом преодолеет любой барьер и вот уже обвила мою шею своими горячечными руками.

Что ж, я избрал другую тактику: я такой, как всегда, между нами нет никаких расхождений, нет дистанции — все очень, опять–таки, мило, но… но, стоит ей протянуть ко мне руку, как рука пройдет сквозь меня, словно бы сквозь бесплотного призрака. «Ты просто фантом», — скажет она мне позднее, и правда: я вял; скучен; мне некогда; нет, ничего не случилось; все в порядке; не надо меня лечить; я сам не знаю, что происходит; меня ждут; я спешу; нет, не могу, и так далее. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Но как же муж? — спросит читатель. А что муж? — муж плакал, но пойти против матери не поимел мужества: уходи Соня, уходи — все равно она нам жизни не даст… Неправдоподобно, не правда ли? — я ведь и сам сперва не поверил — грешным делом решил, что это придумано, чтоб оправдать нечто (что? — откуда мне знать, я ведь не выслушал противной стороны), — сперва не поверил, но потом некоторые обстоятельства убедили меня в том, что Софья не лжет.

Разврачук (это мужнина фамилия, я–то ее знал как Бурсапастори), оказывается «не имел права волноваться», у него, оказывается, было что–то с глазами (сетчатка, что ли, отслаивалась?), он, оказывается, мог ослепнуть — и вот отсюда все дела. Разврачук–мать безумно любила своего сына и сразу после свадьбы стала интересоваться: а за что же это Софья–то его любит? — человек невидный, никакими особыми успехами ни в чем никогда не отличался, вот–вот может ослепнуть — за что ты его любишь, Сонюшка? — Ой, ну разве на такие вопросы отвечают? — Она даже под дверью подслушивала в интимные минуты и все ничего не могла понять. Ребенок бы ее, может, и успокоил бы, но ребенка не хотела Софья (представляешь? — вырожу, а он слепой, — говорила она мне), и свекровь обозлилась — ведь она считала, что ее сына не за что любить, хотя сама любила его безумно. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Увидав, как я закусываю, сидя на бульваре, бородинским хлебом и молоком, присоседившаяся пожилая женщина пожалела меня:

— Какая у вас скудная пища, молодой человек! Денег небось нет?

— Почему нет? — есть.

— Ну, наверно, не женат?

Я кивнул.

— Сразу видно: какой неухоженный и ест что попало.

Дорого же мне дались последние дни, если уж на бульваре жалеют. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Но как же Лика–то? А что? — может, для нее тоже ничего не случилось — вполне может быть! — ведь она человек все той же «эпохи подлогов» и того же «царства теней». Вы только вспомните, как легко поверила она в то, что случившееся на Подземной реке было сновидением; как защищала своих мертвецов, когда я позднее изложил ей миф Теофиля; как отдалась глистоподобному Жене, а потом поспешила отделаться от последствий абортом… Да, и еще это участие в гнусных радениях тарелочников?!

***

Бывает иногда так, дорогие читатели, что герой вдруг совершенно выходит из–под контроля, — это симптом означает, что герой ожил, или, как говорят литераторы марлинского типа, — «возник образ». Легко понять, что герой может заявить своеволие (ожить) разными способами. Самый простой (и все остальные сводятся к этому) — это когда вы пишете, намереваясь сказать то–то, но как–то постепенно рука уводит вас в сторону, и вы говорите совсем не то. Как тут быть, что делать? — можно, например, попробовать начать бороться со строптивым героем и в конце концов (если получится) поставить его на место; а можно все пустить на самотек, и куда–нибудь кривая да вывезет. (далее…)

Начало романа – здесь. Начало 4-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Ведь в сущности, при всей своей грубой приземленности и желании поучать, морализировать, Марлинский настоящий эстет — в том как раз смысле, что никогда не посмотрит на свой или чужой поступок с точки зрения того, хорошо это или нехорошо (добро или зло), но всегда только: красиво или не красиво — как бы извращенно ни понимал (мы видели) этот недоносок красоту. Как бы ни понимал, а он все оценивает с точки зрения своих представлений о прекрасном, — представлений, никак не обработанных разумом или хотя бы рефлексией. Только собственная слепая интуиция играет для него какую–то роль, а «этика писателя», по таким представлениям, — это красиво написать (то есть — сводится к чистой эстетике). Достоевский и Толстой хороши для него только тем, что создали новые формы — какие? — он вам ни за что не ответит. Что поделаешь — демон беспутства.

Причем (я говорил уж), он весьма артистично обработал свой куцый язык, превратив его в орудие производства бессмыслицы. Да и композиционно — вы видели, как хитро построен его только что разобранный нами рассказ! Но это не его заслуга. Все это, пожалуй, у него бессознательно. Когда же начинается теоретизирование (а это бывает часто: надежда написать чистый, честный, прекрасный роман не оставляет Марли — я это тоже говорил), получается совсем уж что–то несуразное. И все из–за эстетического нежелания подумать над тем, что он говорит. (далее…)